Заговор в начале эры - Чингиз Абдуллаев

Цицерон с ненавистью посмотрел на говорившего.

– Боги лишили его не только разума, но и осторожности, – громко прошептал он, услышанный многими в курии.

Внезапно в курии раздался громкий голос сенатора, согласившегося на предложение Сульпиция.

– Я, – встал Марк Порций Катон, – я готов выступить на данном процессе в качестве субскриптора против Мурены.

И сразу наступила тишина. Сенаторы молчали, ошеломленно переглядываясь друг с другом.

«Безумец, – подумал Цицерон, – он сам не понимает, чего хочет. И что может произойти, если Мурену признают виновным. А ведь я столько говорил с ним».

В курии стояла тишина. Все ждали реплики консула. Цицерон посмотрел по сторонам и увидел сотни внимательных глаз, следивших за ним. Даже Антоний, его никчемный напарник и римский консул, с интересом ждал, что скажет Цицерон. Консул, поняв это, гордо встал.

– Кто будет защищать Мурену на суде? – спросил он у Сульпиция.

– Квинт Гортензий, – ответил тот.

Это был один из лучших юристов Рима. Своим ораторским мастерством и логикой Гортензий не уступал самому Цицерону.

– В таком случае, – громко сказал Цицерон, стараясь не встречаться глазами с Катоном, – и я выступлю в качестве его адвоката.

Здесь зал вновь взорвался криками удивления и недоумения. Цицерон заметил, однако, что многие сенаторы приветствуют его решение.

– Кто еще хочет выступить на процессе? – спросил он, согласно традиции, уже не рассчитывая услышать чье-либо предложение. В городе не было юристов, способных состязаться с Цицероном и Гортензием.

– Я! – раздался громкий надменный крик с левой стороны зала.

Цицерон повернул голову, ахнув от удивления. Сенаторы изумленно переглядывались друг с другом. Третьим адвокатом Мурены соглашался выступать самый богатый человек Рима, цензор и консуляр Марк Лициний Красс.

Консул вздохнул с облегчением. Теперь Сульпиций был обречен. Против столь грозных соперников они с Катоном не устоят. Ни один римский суд не посмеет вынести обвинительный приговор при таком составе защитников.

– Кажется, Сульпиций проиграл это дело, еще не начав его, – шепотом сказал Лукулл своему брату, – силы слишком неравны.

Брат кивнул головой, не обращая внимания на все усиливающееся волнение в сенате.

Вечером этого же дня в дом Цицерона пришел Катон. В этот вечер он был по-особенному печален и задумчив. Консул принял его в таблине, распорядившись приготовить для гостя горячего мульса. Катон учтиво отказался, сообщив, что пришел посоветоваться. Как ни хотелось Цицерону избежать этого разговора, он вынужден был согласиться выслушать молодого сенатора. Катон, помолчав немного, начал говорить, стараясь не выдавать своего волнения.

– Целый день сегодня я пытался понять твой поступок и не мог найти ему оправдания. Ты хочешь выступить на процессе, защищая Мурену. Но ведь ты сам прекрасно знаешь, что он виноват. Ведь он купил себе консульское звание. Разве Законы XII Таблиц пишутся не на все времена? Три года назад разве не признали мы виновным в подкупе избирателей Публия Автрония Пета и Публия Корнелия Суллу? Разве остались они после этого консулами хотя бы на один день? Мы отменили выборы и назначили новые. А что мешает это сделать нам сейчас? Объясни смысл своего поступка.

– Ты наивен, – улыбнулся Цицерон, – я ведь говорил, что сейчас нельзя отменять выборы. Ты же прекрасно знаешь, какое сейчас время.

– А разве для торжества справедливости нужно специальное время? – гневно перебил его Катон.

– В чем ты обвиняешь Мурену? – устало спросил Цицерон. – В подкупе избирателей? В мошенничестве? Но кто сегодня не дает денег в Риме? Кто не берет их, Катон? Нужно спокойно относиться к таким вещам.

– Но он не просто мошенник. Он наш будущий консул, – напомнил Катон.

– Ну и что? Сколько мошенников в нашем городе стали консулами. Нужно философски относиться к этому. Я ведь много раз говорил, что мы живем не в идеальном государстве.

– И это говоришь ты? Непримиримый борец против Катилины, защитник идеалов нашей демократии.

– Именно поэтому я так говорю. Возможен компромисс. Если вдруг Мурену осудят, придется проводить новые выборы, и тогда снова хаос неуправляемой толпы, которая может пожелать Катилину. Мы с таким трудом остановили его недавно. Да, три года назад мы признали двух римских граждан, избранных консулами, виновными в подкупе избирателей. Но тогда один из них был родственником Суллы, и это нужно было сделать. Сейчас в этом нет необходимости. Кроме того, иногда во имя большого нужно уметь жертвовать меньшим.

– Нельзя жертвовать идеалами. Нельзя отдавать закон на откуп сиюминутным интересам, – закричал, не сдерживаясь, Катон, – в государстве законность и справедливость должны быть общими для всех.

– В конкретных исторических условиях, – возразил Цицерон, – могут быть различные решения.

– Тогда у нас нет гарантий от повторного появления диктаторов, людей, творящих закон. Во имя чего ты пойдешь защищать Мурену, во имя каких идеалов?

– Во имя блага республики, – громко сказал Цицерон, – в жизни бывают моменты, когда необходимо выбирать между необходимостью и традиционным консервативным обрядом.

– Закон – не обряд. Твои слова…

– Я не отказываюсь от закона, – перебил своего собеседника на этот раз Цицерон, – но нужно уметь выбирать главное.

– И об этом говоришь ты – римский консул, призванный стоять на страже наших законов, – покачал головой Катон, – ты понимаешь, что может получиться, если ты сам защищаешь подобное беззаконие?

– Я защищаю, – закричал Цицерон, – выбранного на следующий год римским народом римского консула. Пока никто не доказал, что он виноват, и нет решения суда, он считается невиновным.

Катон молчал. Потом вдруг тихо сказал:

– Но ведь ты прекрасно знаешь, что он подкупал избирателей.

– Чтобы не прошел Катилина! – снова закричал Цицерон. – И я помогал ему в этом. Мурена отнял у Катилины голоса его избирателей. Ты хочешь вернуть их Катилине.

– Я хочу всего лишь справедливости. Сохранения законности в демократическом государстве.

– А я хочу сохранения этого государства. Все средства для этого хороши, – уже спокойно добавил консул.

– Никогда, – твердо сказал Катон, – никогда. К благородной цели ведут благородные средства.

Цицерон усмехнулся:

– Ты забыл нашу историю. Разве против Ганнибала мы всегда действовали в рамках наших законов? Или римляне соблюдали законы, когда боролись с Митридатом Понтийским или Филиппом Македонским? Нужно уметь выигрывать любым способом. И поэтому я буду защищать Мурену.

– Я всегда считал тебя достойным римским консулом. И всегда помогал тебе бороться против Катилины. Но здесь наши пути разошлись. Я выступлю против Мурены, чего бы мне это ни стоило.

– Желаю удачи. Но я буду его защищать. И заранее предупреждаю тебя, что вы с Сульпицием проиграете процесс. Все судьи будут назначены мною. Я сделаю все, что в моих силах. Если понадобится, сам пойду подкупать судей, но не допущу осуждения Мурены, – гневно заявил Цицерон. – Это разрыв с Крассом и Цезарем. Это беспорядки новых выборов. Пусть лучше у нас один год будет недостойный консул, чем десять лет будет тиран. Во имя великих богов, неужели это не понятно тебе?

– Когда-нибудь, – сказал Катон, успокаиваясь предельным напряжением воли, – ты пожалеешь о подобном решении. Если закон превращается в прихоть нескольких лиц, если судей можно подкупать даже во имя благого дела, если виноватого мы освобождаем от ответственности, а невиновных осуждаем, то куда мы все идем? Разве подобная демократия спасет Рим? Разве могут несколько человек, даже самых достойных, решать, что для блага Рима, а что ему во вред? И разве не естественно, что в таком случае подобная арифметика рано или поздно сменится тиранией одних лиц над другими? Прощай, Цицерон, – встал с ложа Катон, – я буду выступать в суде, даже зная заранее, что обречен на поражение.

Кивнув консулу на прощание, он вышел из таблина.

Цицерон долго смотрел ему вслед.

– Может быть, он и прав, – прошептал консул, – может быть. Но кто из смертных знает истину в этом мире? И что есть правда, если во имя ее приходится лгать, – почти неслышно добавил Цицерон.

Состоявшийся через несколько дней римский суд почти единогласно оправдал Лициния Мурену. Самым неудачным выступлением, поразившим всех присутствующих на суде, было, по свидетельству очевидцев, выступление Марка Туллия Цицерона, ограниченное по форме и бессодержательное по существу.

Историки утверждают, что, выступая после Гортензия и Красса, консул очень волновался, стараясь превзойти предыдущих ораторов, и этим сорвал свое выступление. Но мы на основе существующих фактов можем предположить, что это далеко не самая главная причина его неудачи. Риторический вопрос Катона отозвался эхом на процессе Мурены.