Tertium Organum: ключ к загадкам мира, изд. 2-е - Петр Демьянович Успенский

идёт дальше обыкновенного человеческого зрения, и поэтому есть стороны жизни, о которых может и имеет право говорить только искусство.

* * *

Замечательной попыткой обрисовать наше отношение к «ноуменальному миру», к этой «большой жизни», является Диалог о пещере в VII книге «Государства» Платона.

— Представь себе, — сказал я, — людей, живущих в подземной пещере. Предположи. что эти люди с детства прикованы цепями к стене так, что они не могут повернуть головы, и видят только перед собой. Представь себе на стене, над головами прикованных людей, в глубине пещеры огонь и между огнём и узниками дорогу, отделённую невысоким парапетом, подобным ширмам, за которыми проделывают свои удивительные штуки бродячие фокусники. Представь себе, что по этой дороге идут люди и несут, подняв над своими головами, различные орудия, человеческие статуи, изображения животных и утварь всякого рода. И некоторые из идущих говорят, и другие молчат.

— Любопытное сравнение и любопытных узников приводишь ты, — сказал он.

— Да, — сказал я, — но они похожи на нас. Потому что, как ты думаешь, могут ли они видеть от самих себя и друг от друга что-нибудь кроме теней на противоположной стене пещеры?

— Как могут они видеть что-нибудь другое, — сказал он, — если всю жизнь они не могут повернуть головы.

— Но что они видят от предметов, которые люди проносят сзади них? Не такие же ли тени? И почему так? И если они могут разговаривать друг с другом, то, как ты думаешь, не дадут ли они имени тем вещам, которые видят перед собою?

— Конечно, они должны дать им имена.

— И, если в противоположной части пещеры есть эхо, то, когда говорит кто-нибудь из проходящих сзади, не подумают ли узники, что это говорят тени?

— Конечно, — сказал он.

— И они будут думать, что нет ничего истинного кроме теней [от] проносимых сзади вещей.

— Непременно так должно быть, — ответил он.

— И если их освободить от цепей и попытаться избавить от их заблуждений, то как произойдёт это? Когда одного из них освободят, внезапно заставят встать, повёртывать шею, ходить и смотреть на свет, то это причинит ему боль и страдания, и от непривычного сияния он не будет в состоянии видеть предметов, тени которых видел раньше. И что ответит он в таком состоянии, если сказать ему, что прежде он видел только призраки, и что теперь, находясь ближе к реальности, лицом к лицу с действительностью, он видит более правильно? Не начнёт ли он сомневаться в том, что видит, и не подумает ли, что то, что он прежде видел, более истинно, чем то, что ему показывают теперь.

— Наверное так, — сказал он.

— И если его заставить смотреть на самый огонь, то не почувствует ли он боли в глазах и не повернётся ли опять к теням, которые может видеть без боли, и не подумает ли он, что тени в действительности более ясны, чем предметы, на которые ему показывают?

— Совершенно так, — сказал он.

— И если его кто-нибудь возьмёт за руку и насильно поведёт по крутому и неровному подъёму на гору, и не остановится до тех пор, пока не выведет его на солнечный свет, то не будет ли узник, пока его будут тащить в гору, одновременно и страдать, и негодовать? И когда он выйдет на свет, и его глаза наполнятся блеском, то будет ли он в состоянии видеть вещи, теперь называемые для него истинными?

— Конечно, сначала нет, — сказал он.

— Да, и я думаю, что ему понадобится время, чтобы начать замечать вещи, находящиеся там, наверху. Прежде всего и легче всего он заметит тени, затем отражения людей и предметов в воде, и только после этого сами вещи. И после этого он начнёт рассуждать сам с собою относительно солнца; скажет себе, что солнце создаёт времена года и управляет всеми вещами в видимом мире, и что оно есть некоторым образом причина всех вещей, которые он раньше видел. И когда он вспомнит место, где он раньше жил, и то, что там считалось мудростью, и своих товарищей по заключению, то разве он не почувствует себя счастливым от происшедшей с ним перемены?

— В высшей степени, конечно.

— И если там были какие-нибудь почести и награды для тех, кто лучше замечал проходившие тени и лучше помнил, какая прошла впереди, и какая позади, и какие вместе, и по этим наблюдениям был способен предсказать наперёд что случится, то захочет ли он этих наград? Будет ли завидовать он тем, кто там пользуется почётом и властью? И не предпочтёт ли он лучше страдать и терпеть что угодно, чем обладать такими мнениями и жить таким образом?

— Я думаю, — сказал он, — что этот человек согласится лучше выносить всё что угодно, чем жить таким образом.

— И подумай дальше, — сказал я. — Если такой человек опять сойдёт в пещеру и сядет на прежнее место, то не наполнятся ли темнотою его глаза вследствие того, что он пришёл с солнечного света. И если он теперь должен будет высказывать своё мнение о проходящих тенях и рассуждать о них с людьми, которые были вечно прикованы, то, пока его глаза опять не привыкнут к темноте (что не сделается скоро), не будет ли он возбуждать смех узников, и не скажут ли они, что, поднявшись так высоко, он вернулся с повреждённым зрением? И если кто-нибудь захочет освободить узников и повести их к свету, то не предадут ли они его смерти, если только будут в состоянии наложить на него руки?

— Без сомнения так, — сказал он, — они предадут его смерти.

— И вся эта картина, друг Главкон, — сказал я, — относится к нашему предыдущему разговору, потому что если ты сравнишь всю область, доступную нашему зрению, с описанной тюрьмой и свет огня в тюрьме с сиянием солнца, подъём вверх на гору с восхождением души в интеллектуальный мир, ты поймёшь значение того, что я хотел сказать…

… И ты поймёшь, что прибывший оттуда сюда неохотно будет участвовать в человеческих делах, и душа его не захочет расставаться с вещами, виденными там, наверху… И тебя не будет удивлять, что человек, вернувшийся от божественного созерцания к человеческому злу, будет вести себя неловко и казаться смешным… В этом не будет ничего удивительного. Потому что, если человек обладает рассудком, то он должен помнить, что может существовать расстройство зрения двух родов, происходящее от двух