Московский полет - Эдуард Тополь

– Извиняюсь, товарищ капитан… – струсил я. – Честное слово, это первый и последний раз!

– М…к! – тихо сказала мне Аня и вышла из машины. – Товарищ капитан, это я виновата! Просто у нас сегодня помолвка, ну и он слегка не в себе, гусарит. – И она так близко, вплотную шагнула к милиционеру, что просто касалась его своей распахнутой дубленкой. – Понимаете, товарищ капитан? Вы уж нас извините! Ну, хотите, я вас поцелую?

Он посмотрел ей в глаза. Ее лицо было рядом с его лицом, и пар их дыхания смешивался на морозе.

– Ну, хотите? – повторила Аня.

По-моему, от одного ее взгляда у этого милиционера ноги стали такими же ватными, как у меня десять лет назад.

– Х… хочу… – сказал он пресекшимся голосом.

Она обняла его за шею так крепко, что с него слетела милицейская шапка-ушанка, и поцеловала прямо в губы. И это был такой поцелуй, что капитан даже закрыл глаза.

– Ну, что делают! Что делают! – сказала старуха-антисемитка, проходя мимо нас.

Отклеившись от милиционера, Аня села в машину и приказала:

– Поехали!

Я тронул машину.

– Тьфу! – плюнула мне сзади на бампер старуха.

– Я тебе счас поплюю, дура! – крикнул ей милиционер. – Не видишь – это молодожены!

Да, первую неделю мы с Аней прожили как настоящие молодожены. Или, пожалуй, еще лучше – ведь наш роман был десятилетней выдержки, как лучшие марки коньяка. Но после первой недели этот горьковатый, в духе Ремарка, привкус десяти потерянных лет уже не смягчала одна бутылка «Твиши». Аня не могла усидеть дома – по вечерам она рвалась в рестораны, в бары, в Дом кино и в Дом журналиста. Я не думаю, что она была алкоголичкой (хотя именно так думал о ней тогда), но я полагаю теперь, что эта богемная, ресторанно-ночная жизнь была ее наркотиком. Только там, ей казалось, проходит жизнь, только там, выпив шампанского или водки, она чувствовала себя снова юной и неотразимо красивой. Но, к несчастью, ей было уже не 19 лет, и даже мини-юбки, открывающие ее стройные ноги, уже вышли из моды. И другие, свежие, лица девятнадцатилетних принцесс притягивали к себе глаза мужчин, порой даже не останавливающиеся на Ане. Она страдала от этого и пила еще больше, и заставляла меня пить, и снова задирала в барах каких-то иностранных журналистов, армян, офицеров-подводников…

Я терпел это еще неделю. Я уже видел, что это конец, распад, даже не финал, а эпилог нашего с ней романа. Но я терпел, потому что знал: это женщина моей жизни. Пусть она алкоголичка, и пусть она вернулась ко мне только потому, что никто, кроме меня, уже не водит ее по ночным московским кабакам и не дает ей этой наркотической смеси куража, влюбленности, секса и шампанского. Может быть, от сознания конца своей юности она и заболела полгода назад, а теперь я – один – еще могу подарить ей последний бал. Как фея – Золушке. И я дал себе срок – еще неделю.

А в конце второй недели прилетел Семен. Конечно, он деликатно прислал заранее телеграмму о дне своего приезда и прилетел утром, к завтраку. Аня накормила его гренками, а потом поцеловала в лысину и сказала:

– Спасибо, Сема. Посади меня на такси, пожалуйста.

– Почему? – удивился он. – У Вадима машина. Тебе куда нужно?

– Мне нужно – совсем. Домой. К маме.

– Почему? Да ты что! – запротестовал Семен. – Я могу пожить у сестры, пока вы снимете себе квартиру. И вообще, живите тут сколько хотите!

– Все, Сема, не надо… – остановила она его. – Этот дурак никогда не женится на мне. Даже если я ради него перецелую всех милиционеров страны! Пожалуйста, проводи меня до такси.

Семен смотрел на меня, а я смотрел на батарею пустых бутылок «Твиши» в углу его кухни. Потом поднял глаза на Семена, и он понял меня, вздохнул и сказал по-еврейски:

– Горбатого могила исправит…

Не знаю, кого он имел в виду – меня? Аню?

И они ушли вдвоем – Семен и Аня. А я вышел на балкон и смотрел сверху, с десятого этажа, как он остановил на Бескудниковском бульваре такси и как Аня, сев в машину, помахала ему рукой из окна.

Через месяц я получил разрешение снимать фильм «Зима бесконечна».

Миновав Бескудниковский бульвар, Семен выехал на Дмитровское шоссе, а с него – на одну из боковых улиц в районе Савеловского вокзала.

– Какой номер дома? – спросил он.

– Что? – очнулся я.

– Какой вам нужен номер дома?

– О да! – спохватился я. И сказал Роберту: – What is the home number [Какой номер дома]?

Роберт протянул мне бумажку, на которой было написано по-английски:

«Mr. Aksutchits, Leader of the Russian Christian Renaissance movement. And many others. Meeting adress: Voropaevsky Street, 187, apt 28. Please, keep this meeting a secret. Barry W.» [ «Мистер Аксючиц, лидер русского христианского возрождения. И многие другие. Место встречи: Воропаевская улица, 187, кв. 38. Пожалуйста, держите эту встречу в секрете. Барри В.»].

20

– Меня зовут Виктор Аксючиц. Я христианский писатель и редактор журнала русско-христианской культуры «Выбор». За последние годы в нашей стране происходят совершенно неожиданные изменения, но в религиозной жизни положение выглядит не так, как это пытается обрисовать советская пропаганда…

Барри Вудстон еще в Вене начал твердить про эту «секретную конференцию с лидерами русского религиозного возрождения», и Дайана Тростер была уверена, что их привезут куда-нибудь в подвал, к старым русским священникам с большими седыми бородами и в черных рясах. Но оказалось, что встреча происходит не в подвале, а на четвертом этаже обыкновенного жилого многоквартирного дома (правда, без лифта), что все русские одеты не в рясы, а в простые рубашки, джинсы и кроссовки. При этом Аксючицу лет 35, а остальные и того моложе. Исключение составлял только пятидесятилетний Владимир Осипов, которому Аксючиц передавал сейчас слово. У этого Осипова было круглое, с дубленой кожей лицо, седые гладкие волосы и глубоко упрятанные под брови серо-голубые глаза, в которых читалась недюжинная твердость характера. Об этом же говорили его прямой нос и тяжелый подбородок с вертикальной ложбинкой, характерной для всех упрямцев. В отличие от своих младших соратников он, единственный, был в костюме.

Дайана сидела напротив русских и скорописью записывала в блокнот все, что видела. Она знала по опыту, как быстро улетучиваются из памяти именно те маленькие детали, которые только и делают вашу статью убедительной для читателя. Все, что скажут сейчас эти русские, будет записано всеми членами делегации на магнитофоны и практически не может измениться от того, кто потом напишет об этой встрече – Дайана для своей «Хантсвилл войс», Сэм Лозински для «Милитари ньюс» или Мичико Катояма для «Джапан нэтворк». А вот точные детали, схваченные профессиональным взглядом, и несколько эмоциональных акцентов для колорита и живости повествования – именно это будет отличать ее репортаж от статьи вашингтонского вундеркинда-колумниста Дэниса Лорма или Горация Сэмсона. И потому, пока магнитофон фиксировал вступительную речь Аксючица, Дайана еще успела записать, что справа от Осипова сидит его сын – такой же круглолицый, сероглазый и с упрямым раздвоенным подбородком юноша лет двадцати с короткой солдатской стрижкой.

– Христианско-патриотический союз создан 17 декабря прошлого года, – сказал Осипов через переводчика, худенького, как мальчик, молодого человека с высоким лбом и мягкой темно-каштановой бородкой, по фамилии Миронов. Сине-белая рубашка в мелкую клетку только зауживала и без того узкие плечи. Но главным в его облике были светло-голубые глаза, увеличенные сильными линзами больших роговых очков. В этих глазах был тот свет полубезумия-полусвятости, который Дайана всегда представляла себе у русских по книгам Достоевского. Поразительно, что этот мальчик, как сказал в начале встречи Аксючиц, уже отсидел в советской тюрьме семь лет за религиозную и диссидентскую деятельность. Сколько же, гадала Дайана, ему было, когда его посадили?

Между тем Осипов продолжал:

– Предтечей нашего Христианско-патриотического союза были подпольный Всероссийский социал-христианский союз освобождения народов, разгромленный КГБ пятнадцать лет назад, и журнал «Вече», который я нелегально издавал с 1971 по 1974 год.

– Что значит слово «Ve-che»? – спросил Ариэл Вийски, держа на коленях большую бухгалтерскую тетрадь, в которую он тоже старательно записывал все, что слышал в поездке. Каждый, даже зануда Вийски, был в этой бригаде профессионалом и не любил терять время на расшифровку магнитофонных записей. Куда проще заглянуть в блокнот и сразу вытащить из него то, что было самым главным в беседе, интервью, встрече.

– «Вече» – это старое славянское слово, – объяснил переводчик. – Оно означает примерно то же, что «парламент». И вече было в действительности русским парламентом в Новгороде 700 лет назад. – Он повернулся к Осипову: – Извините. Продолжайте.

– Мною было издано девять номеров журнала «Вече», – продолжил Осипов. – И за издание этого журнала Брежнев с Андроповым дали мне восемь лет лагерей. Почти по году за каждый номер… Но это – уже прошлое. Цель нашего нового Христианско-патриотического союза такова: христианизация России и восстановление национального самосознания народа. За семьдесят лет атеистического террора русский народ оказался под угрозой уже реальной биологической гибели. Сильное оскудение веры, рост алкоголизма, снижение рождаемости, увеличение количества психических заболеваний – все это грозит гибелью русскому народу. А религиозные движения, которые выходят сегодня из подчинения или возникают заново, не в состоянии порознь противостоять этой гибели. Поэтому мы хотим консолидировать их в Христианско-патриотическом союзе. Наши отделения находятся в Ленинграде, Новосибирске, Свердловске, Курске, Киеве, Саратове и некоторых других городах. Сейчас я предоставлю слово Игорю Калиничеву, руководителю свердловского отделения нашего Союза.