Московский полет - Эдуард Тополь

– Он так сказал? – опять спросила директриса, краснея с такой стремительностью, что косметика уже не могла скрыть ее пылающего лица. И губы расползлись в невольной улыбке, обнажая шесть верхних золотых зубов.

– Да, Зоя Андреевна, – подтвердила Мария.

– Кхм!.. – Директриса безуспешно пыталась собрать свое лицо снова в строгую мину. – Я попробую уговорить райком… А кто этот седой скелет в пиджаке?

Мария посмотрела на меня, ее глаза опять сияли радужными протуберанцами.

– Этот? – сказала она пренебрежительным тоном. – О, это какой-то американский писатель, член их делегации.

19

Роберт, поджав колени под подбородок, сидел впереди, рядом с Семеном, Моника – на коленях у Толстяка, занимавшего половину заднего сиденья, а я был вжат между Толстяком и доской, которая подпирала спинку водительского кресла. Но эта дикая теснота не мешала нам отчаянно хохотать, вспоминая золотозубую директрису и ее стремительное превращение из партийной ищейки в услужливо-кокетливую бабенку: на прощание она даже расцеловала Роберта в обе щеки и настойчиво зазывала его к себе домой на ужин.

Теперь Роберт ожесточенно тер щеки, словно губная помада этой директрисы была такой же несмываемой, как и советские духи «Белая ночь».

– Скасси ему, ссто теперь он никуда не денется! Она трахнет его дассе в Колорадо! – сказал мне Толстяк.

Я перевел.

– Oh, no! Never [О нет! Никогда]! – завопил Роберт. – Я могу делать все, что вам угодно, но я не могу заниматься любовью с железнозубой женщиной!

– Скасси ему, ссто он много теряет. Советские учительницы самые е… в мире. А усс если она стала директором ссколы, то это вообссе экстра-класс!

Я перевел как мог, стараясь не смотреть на Монику. Потому что она как-то подозрительно ерзала на коленях Толстяка. Или мне это показалось из-за тряски на разбитом Алтуфьевском шоссе? Меня вообще изумляет стремительность, с которой толстые мужчины кадрят женщин. Похоже, Монике не мешало даже то, что Толстяк не говорил ни слова по-английски и что у него во рту не было видно ни одного зуба.

– Спроси, что они думают о России, – сказал мне Семен. – Какое у них впечатление?

Я перевел.

– Well, – сказал Роберт. – Вчера я думал, что это конченая страна. Потому что за два дня не встретил ни одного человека, который умеет мечтать. Вы можете дать стране миллионы долларов и миллионы тонн зерна, но если народ этой страны разучился мечтать – это все бесполезно, это конченая страна. И так я думал вчера про Россию. Но сегодня у меня появилась надежда. Сегодня я увидел, что ваши дети еще умеют мечтать. Поэтому мы вам поможем.

Черт возьми, вчера меня изумлял Гораций Сэмсон, а сегодня – Роберт! Роберт, про которого я думал, что он вообще алкаш и ничего не видит дальше стакана с дринком и пышных плеч Шурочки, оказывается проницательней десятков западных советологов. Похоже, я действительно должен был уехать из США, чтобы понять, что эти американцы не такие простачки, какими казались мне все эти десять лет!..

А Семен тем временем стукнул Роберта по колену и сказал восхищенно почти то же самое, что думал я:

– Молодец! – И попросил меня: – Переведи ему, что он молодчина! Правильно оценил ситуацию! В этой стране умеют мечтать только дети. А все взрослые – потерянное поколение! Рабы!

– Значит ли это, что Горбачев должен сорок лет водить вас по пустыне, как Моисей водил евреев? Пока рабы не вымрут? – сказала вдруг Моника.

Я с оторопью глянул на нее: я-то думал, что она сейчас сконцентрирована совсем не на предмете нашего разговора. «Три – ноль не в мою пользу», – подумал я. А Семен ответил:

– У Горбачева, к сожалению, нет в запасе сорока лет. И даже четырех – тоже. У него есть год, максимум – два. Если он за два года не выведет страну к молочным рекам или хотя бы к хлебным берегам, тут начнется гражданская война.

– Я тоже так думаю, – сказала Моника. – Сегодня утром мы были на вашем черном рынке…

– Где-где? – не поверил я.

– На черном рынке. Это недалеко от нашего отеля. Там, где железнодорожная станция…

– У Рижского вокзала? – спросил я недоверчиво.

– Да, – сказала Моника.

– Зачем вы туда пошли?! – воскликнул я, потому что черный рынок у Рижского вокзала – это клоака преступности в Москве, даже милиция боится туда заходить.

– Well, мы пошли посмотреть на русский black-market [черный рынок], – сказала Моника. – И вы знаете, что случилось?

– Что? – спросил я, не ожидая ничего хорошего.

– Хорошо, что с нами был Джон О’Хаген. Иначе я бы осталась без своих фотокамер…

И она рассказала, что едва они – четыре ее постоянных спутника из нашей делегатской молодежи плюс Гораций Сэмсон и Джон О’Хаген – вошли на территорию Рижского рынка, как их тут же окружила какая-то банда не то фарцовщиков, не то рэкетиров, яростно предлагая обмен долларов на рубли по фантастически высокому курсу, а также русские иконы, икру и знаменитые наручные часы, так называемые «командирские». А еще через пару минут Моника обнаружила, что часть этой банды уже оттерла ее от всей остальной группы и буквально уносит прочь, сдирая с ее плеч фототехнику. Она крикнула: «Help!», но чья-то рука зажала ей рот, и одновременно острое шило уперлось ей в ребро. А когда американцы, услышав вскрик, попытались ринуться ей на помощь, то оказалось, что каждый из них окружен плотным кольцом. И только двухсоткилограммовый Джон О’Хаген смог своим весом, как тараном, пробить эту блокаду и в последнюю минуту буквально выдернул Монику из рук грабителей…

Я подумал, что Моника рассказала эту историю неспроста. Скорее всего она таким образом объяснила мне свою расположенность к Толстяку и ту легкость, с какой уселась на его колени. Но как раз в этот миг Семен свернул на пыльный Бескудниковский бульвар, и я тут же забыл про Монику и про Толстяка.

…Аня шла по заснеженному Бескудниковскому бульвару. За сугробами была видна только верхняя часть ее фигурки – тонкие льняные волосы рассыпались по шерстяному платку на ее плечах, светлая дубленка расстегнута на две верхние пуговицы. Некоторое время я ехал за ней вдоль мостовой на своем «жигуленке», а потом, в разрыве между сугробами, увидел ее всю – с тяжелой авоськой, в которой она несла из продмага капусту, картошку и бутылку вина «Твиши»…

Это было ровно за три года до моего отъезда из России, то есть на десятом году нашего эфемерного романа. Я жил в эту зиму у Семена, в его холостяцкой кооперативной квартире в Бескудниково. Семен был еще холост, и мы, два swimming bachelors (ветреных холостяка), совсем неплохо проводили время: у меня уже были «Жигули» – по западным понятиям, это почти ничто, нижний уровень нищеты, а по советским – такой же признак принадлежности к аристократии, как в США «роллс-ройс» или «феррари». Нет, даже больше! Представьте себе, что на Пятой, например, авеню какой-нибудь «роллс-ройс» или «феррари» вдруг останавливается возле идущей по тротуару семнадцати-двадцатилетней девушки и хозяин машины, высунувшись из окна, говорит: «Miss, come here! Get in, I’ll give you a lift [Девушка, подите сюда! Садитесь, я вас подвезу]!» Что будет? Я не поставлю и трех против десяти за то, что средняя американская девушка по первому зову сядет в «феррари» или даже в «роллс-ройс». Но я не помню случая, чтобы мне или Семену отказала хотя бы одна москвичка, возле которой мы лихо притормаживали наш зеленый «жигуль». В этой крохотной машине побывали все – длинноногие студентки и фабричные работницы, школьницы старших классов и замужние профессорши университетов, музыкантши и продавщицы, художницы и бухгалтерши, балерины и даже одна – страховой агент с таким бюстом, что моя голова целиком утопала в душной пропасти между ее грудями. А когда она пускалась надо мной вскачь, эти груди гулко шлепались, как тяжелые, спелые дыни…

Тасуя наших дам, мы с Семеном едва успевали освобождать друг другу квартиру в соответствии с заранее составленным графиком, который старались соблюдать железно, поскольку телефона у Семена не было и ни о каких изменениях графика «в последний момент» не могло быть и речи. Но мы справлялись.

(Тут мне приходит в голову, что я зря так разоткровенничался. Если эти заметки будут когда-нибудь опубликованы в СССР, то найдется немало критиков, которые завопят о еврейском половом разбое на девственной русской почве. Поэтому я спешу сказать, что русская «почва» была тогда так же далека от девственности, как вся Россия от коммунизма. И вообще, когда-нибудь историки придут к выводу, что в странах тоталитаризма секс становится единственной отдушиной, в которую устремляется молодая энергия широких масс. Особенно женских… Именно этим, а не машиной «Жигули» или нашими с Семеном уникальными мужскими достоинствами я объясняю наши легкие победы. Жизнь в этой стране так дерюжно скучна, что только в постели можно забыть о бесконечных «происках американских и японских империалистов», о речах Брежнева – Горбачева и очередях за сахаром и сосисками…)