Следствия самоосознания. Тургенев, Достоевский, Толстой - Донна Орвин

Тургенева за то, что тот не взял на себя ответственности за следствия собственных поэтических прозрений. Если Тургенев отрекался от них, как сделал это в статье «По поводу “Отцов и детей”», то Достоевский в таких произведениях, как «Бесы», наследовал их, присваивал и развивал (как он это видел) до невыносимых выводов. Достоевский и современнее (в своей радикальной психологии безбожника), и традиционнее, даже можно сказать, средневековее (в своем христианстве), чем Тургенев. Тургенев напоминает античных писателей стоическим отношением к безбожному мирозданию, но это также делает его современным. Совершенно по-разному Тургенев и Достоевский походят на римского двуликого бога Януса, смотрящего и в будущее, и в прошлое.

Глава седьмая

Рефлексия как инструмент понимания в русской психологической прозе

Лирический род – это, в сущности, простейшее словесное облачение момента эмоции, ритмический возглас вроде того, которым тысячи лет тому назад человек подбадривал себя, когда греб веслом или тащил камни в гору. Издающий такой возглас скорее осознает момент эмоции, нежели себя самого как переживающего эмоцию. Простейшая эпическая форма рождается из лирической литературы, когда художник углубленно сосредоточивается на себе самом как на центре эпического события, и эта форма развивается, совершенствуется, пока центр эмоциональной тяжести не переместится и не станет равно удаленным от самого художника и от других. Тогда повествование перестает быть только личным. Личность художника переходит в повествование, развивается, движется, кружит вокруг действующих лиц и действия, как живоносное море. Именно такое развитие мы наблюдаем в старинной английской балладе «Терпин-герой»; повествование в ней в начале ведется от первого лица, а в конце – от третьего. Драматическая форма возникает тогда, когда это живоносное море разливается и кружит вокруг каждого действующего лица и наполняет их всех такой жизненной силой, что они приобретают свое собственное нетленное эстетическое бытие. Личность художника – сначала вскрик, ритмический возглас или тональность, затем текучее, мерцающее повествование; в конце концов художник утончает себя до небытия, иначе говоря, обезличивает себя[360].

Романтическая тоска – побочный продукт картезианской философской системы. Определив место любого конкретного знания в разуме человека, Декарт отделил разум как от внешнего мира объектов, так и от внутреннего мира эмоций[361]. В этой главе мы сосредоточим внимание на механизме, благодаря которому это становится возможным, – рефлексии.

Само сознание осуществляет определенную степень отделения как от внешнего мира, так и от собственных действий и импульсов индивидуума; в той степени, в какой люди были сознательными, они всегда рефлексировали. Слово «рефлексия» впервые обрело современный философский смысл в трудах британского философа Джона Локка, который определил ее (в «Опыте о человеческом разумении», 1690) как «то наблюдение, которому ум подвергает свою деятельность и способы ее проявления, вследствие чего в разуме возникают идеи этой деятельности»[362]. В философии акцент на разделении «разума» и его «деятельности» тоже является неизбежным следствием картезианской революции, согласно которой стандарты для понимания всех вещей и суждений о них находятся внутри нас, а не в некоем внешнем источнике метафизической истины, как было в схоластике, которую заменили картезианские идеи. «Все вещи» должны включать и нас самих; если подчинение предписанию дельфийского оракула «познай себя» является, по Сократу, первым требованием философии, тогда разум должен сознавать и судить сам себя. Фундаментальное значение авторефлексии для философии было признано еще с древних времен, однако изобретение Локком для нее философского термина указывает на то, в какой степени философская мысль Нового времени антиметафизична и сфокусирована на индивидуальном «я»[363]. Аналогичным образом термин «рефлексия» был использован Барухом Спинозой и Готфридом Лейбницем[364].

Тургенев обратился к понятию «рефлексия» в 1840 году в рецензии на перевод 1-й части «Фауста», выполненный М. Вронченко[365], но не он ввел его в русский журналистский дискурс. Как мы видели в 1-й главе, Белинский, наставник Тургенева, уже использовал его в 1840 году в своей известной статье о первом издании «Героя нашего времени» Лермонтова[366]. В этой статье Белинский намеренно отказывается от подробного рассмотрения рефлексии как философского принципа (хотя именно так ее определяет) и вместо этого фокусируется на ее психологической функции. Все проявления рефлексии, на которые ссылался Белинский, в том числе и в работе о «Герое нашего времени», негативны, поскольку мешают непосредственному, спонтанному выражению чувств и мыслей и поэтому ведут к страданию и дисгармонии. Но Белинский также отмечает и положительную роль, которую может играть рефлексия, поскольку она позволяет индивидууму выносить суждения и корректировать собственные импульсы и действия:

…это состояние [рефлексия] сколько ужасно, столько же и необходимо. Это один из величайших моментов духа. Полнота жизни – в чувстве, но чувство не есть еще последняя ступень духа, дальше которой он не может развиваться. При одном чувстве человек есть раб собственных ощущений, как животное есть раб собственного инстинкта. Достоинство бессмертного духа человеческого заключается в его разумности, а последний, высочайший акт разумности есть – мысль. В мысли – независимость и свобода человека от собственных страстей и темных ощущений. Когда человек поднимает в гневе руку на врага своего, – он следует чувству, его одушевляющему; но только разумная мысль о своем человеческом достоинстве и о своем братстве со врагом может удержать этот порыв гнева и обезоружить поднятую для убийства руку. Но переход из непосредственности в разумное сознание необходимо совершается через рефлексию, более или менее болезненную смотря по свойству индивидуума. Если человек чувствует хоть сколько-нибудь свое родство с человечеством и хоть сколько-нибудь сознает себя духом в духе, – он не может быть чужд рефлексии. Исключения остаются только или за натурами чисто практическими, или за людьми мелкими и ничтожными, которые чужды интересов духа и которых жизнь – апатическая дремота[367].

Рефлексирующий человек определяется Белинским как «переходный этап от бессознательной непосредственности человека к полноте и гармоничности разумного существования»[368]. От этого гегельянского понимания рефлексии как одного из механизмов прогресса несложен переход к пониманию ее Тургеневым – в его рецензии на русский перевод «Фауста» – как фундаментальной основы творческого процесса[369]. В статье о «Герое нашего времени» Белинский утверждал, что структура романа Лермонтова, которую он описал как состоящую из «нескольких рамок, вложенных в одну большую раму» и не складывающихся в единое целое, отражает рефлексивную личность Печорина и, вероятно, его создателя[370]. Структура «Андрея Колосова» Тургенева, с ее разделением на рамочное созерцательное (рефлексивное) и внутреннее активное повествовательное пространство, уже демонстрирует, насколько близко к сердцу Тургенев как автор психологической прозы воспринял этот урок в самом начале своего творческого