Полночь! Нью-Йорк - Марк Миллер

Лоррен. – Обстоятельства не располагали к светскому политесу. Мне захотелось провести несколько дней на природе, вот мы с Тимом и приехали. Он пропустит школу, ну и черт с ней.

– Как дела в магазине? – спросила Лоррен.

– Пришлось пободаться со страховщиками, но через неделю-другую надеюсь открыться…

Китти посмотрела на брата:

– Я все-таки хотела бы выяснить, кто это сделал… Любите бордо? – спросила она, резко меняя тему. – Мы будем пить «Шато О-Брион» две тысячи девятого года, premier cru classé[152]. Тим, поздоровайся с Лоррен.

Тим встал, оглядел Лоррен, повернулся к Лео и одобрительно подмигнул.

– Дайте девочке прийти в себя, – велела Эми Ван Меегерен.

Лео обвел взглядом родных и произнес очень спокойно:

– Нужно поговорить, папа.

– О чем, дружок?

– О Викторе Чарторыйском.

Глаза Ван Меегерена-старшего загорелись.

– Лоррен купила «Дозорного»… – Лео сразу перешел к делу. – Мы сегодня нанесли Чарторыйскому визит.

– Что вы сделали?! – Рассел решил, что ослышался.

– Сейчас я все объясню.

И Лео повел неторопливый рассказ. О том, кто такая Лоррен. Чья она дочь. Перечислил все ее проблемы: преследование, угрозы, нападение в Центральном парке. Послания от человека, утверждающего, что он убил отца Лоррен. Отсылки к прошлому. Глаза Рассела Ван Меегерена затуманились, на лице появилось выражение испуга и потрясения. Он то и дело поглядывал на Лоррен, как и остальные члены семьи, внимавшие словам Лео, как сказке.

– Чарторыйский среагировал, услышав мою фамилию, он тебя помнит… Почему ты никогда не говорил, что вы знакомы?

Рассел как-то неопределенно пожал плечами и начал объяснять:

– Мы встречались несколько раз, когда я занимался живописью. Никогда бы не подумал, что он меня вспомнит. Молодые художники Чарторыйского не интересовали, как, впрочем, и все остальные люди. Виктора интересовал только он сам. Ваш отец, Лоррен, был звездой. Я помню его галерею… Мечтал там выставляться. Многие из тех, кто сегодня знаменит, преуспели благодаря Демарсану.

Лео повернулся к матери:

– Чарторыйский говорил и о тебе, мама…

В комнате стало тихо, и эта тишина почему-то напугала Лоррен. Ей показалось или с лица матери Лео сошли все краски? Воздух сгустился, и все это почувствовали.

– Он заявил – цитирую, – что ты была «самой красивой женщиной Нью-Йорка»…

Ни отец, ни мать никак не прокомментировали последнюю фразу. Китти побледнела. «Что тут происходит?» – спросила себя Лоррен.

– Еще он сказал, что ты могла бы стать актрисой…

Лео не отрываясь смотрел на мать.

– Ну все, довольно… – сухим тоном произнес Рассел Ван Меегерен.

– Происходило в прошлом что-нибудь такое, что могло бы объяснить недавние события? – продолжил Лео, проигнорировав предупреждение отца. – Есть идеи насчет личности преследователя Лоррен?

– Я же сказал – хватит! – взорвался отец семейства. – Наш ответ: конечно нет! Не понимаю, откуда взялась эта абсурдная идея, и не думаю, что ответы на ваши вопросы следует искать в прошлом. Вряд ли твою подругу преследует убийца ее отца…

– И почему же, скажи на милость? – удивился Лео.

– Хотя бы потому, что с тех пор прошло очень много времени, – ответил Рассел Ван Меегерен, торопясь закончить разговор.

Оставшаяся часть вечера прошла в напряженной атмосфере, которую удалось разрядить только совместными усилиями Лоррен, Китти и Тима. Особенно преуспел мальчик, который за столом забросал молодую женщину вопросами о Франции и французах: «Правда, что французы едят лягушачьи окорочка?», «Вы любите Эдит Пиаф? Я ее обожаю. Ее и Азнавура».

– Не знаю, поеду учиться во Францию или нет. Я навел справки: в ваших университетах преподаватели мало общаются со студентами, не дают ни адреса электронной почты, ни номера телефона, а на занятиях не разрешают выдвигать собственные идеи. Это досадно. Чего они боятся? У преподавателей «Сьянс По»[153] в расписании не предусмотрены часы для встреч со студентами, и договариваться нужно заранее, не то что здесь. А еще во французских университетах гораздо меньше преподавателей-женщин. Разве это не странно? Хотят быть прогрессистским государством, а сами… Некоторые преподы не отвечают на письма, если пишешь не инклюзивным языком[154]. По-моему, жуткая глупость, насмешит любого в Гарварде. Но не в Стэнфорде… Здешние студентки так сексуально одеваются на выход, как француженкам и не снилось…

– Кто тебе все это наплел? – спросила Лоррен.

– У меня есть старшие друзья.

– Сколько тебе лет? – с улыбкой спросила она.

– Одиннадцать.

– Папа, тебе что-нибудь говорит имя Нил Гринанн?

Вопрос прозвучал в середине обеда, прямо перед десертом. Во взгляде отца читались печаль и боль.

– Конечно…

Рассел на мгновение опустил глаза в тарелку, посмотрел на сына:

– Он был моим другом… Художником первого ряда, одним из лучших в своем поколении… Но покончил с собой, не дожив до тридцати.

Печаль Ван Меегерена была такой тяжелой, что ощущалась на физическом уровне. Прошло очень много лет, а он все еще переживал, и Лоррен почувствовала себя почти виноватой.

– Почему ты заговорил о нем сегодня? Это как-то связано со всем остальным?

– Я нашел в одной книге его пейзажи и понял, что Гринанн писал их рядом с нашим домом…

– Да… – Отец Лео кивнул. – Он любил этот уголок, открыл его для меня задолго до того, как мы здесь поселились. Нил мог сделать потрясающую карьеру, он был лучшим из нас.

Душевная рана Рассела не затянулась, самоубийство друга осталось для него трагедией, а они явились и оживили воспоминания. Лоррен стало стыдно: никому не позволено вваливаться в чужую жизнь, как медведь в валежник.

– А Сьюзен Данбар? – Лео и не подумал остановиться.

– Какая еще Сьюзен?

– Данбар.

– Ах да… напоминала певицу из этой группы… как ее там?

– Blondie.

«Сейчас Сьюзен совсем на нее не похожа…» – подумала Лоррен.

– Что ты хочешь о ней знать? – спросил Рассел.

– Какой она была?

– Так сразу и не скажешь… Я не слишком хорошо ее знал. Следовала за вашим отцом, как собачка на поводке…

«Забавно, Виктор использовал те же слова», – подумала Лоррен.

– …а однажды просто взяла и исчезла… – Рассел нахмурился. – У нее всегда как-то странно сверкали глаза. Я считал ее психопаткой. Больше ничего особенного сказать не могу. Ее быстро забыли.

– Когда? – спросил Лео.

– Затрудняюсь назвать точную дату… Просто не помню. Полагаю, в тот момент, когда отец Лоррен променял ее на другую… женщину.

Настроение Рассела Ван Меегерена вдруг резко изменилось, из его груди вырвалось глухое рыдание.

– Заметил, как странно повели себя твои родители? – спросила Лоррен, когда они с Лео остались вдвоем.

– Еще как заметил!

Она ждала продолжения.

– Они отреагировали, как Чарторыйский. Можно подумать, в прошлом есть нечто такое, о чем никто не хочет говорить. Запретная тема…

– Мы должны выяснить, что это, Лео. И разработать тему «Сьюзен»…

На сей