Эпох скрещенье… Русская проза второй половины ХХ — начала ХХI в. - Ольга Владимировна Богданова

нескрываемую авторскую иронию. Основываясь на вариативном характере управления в русском языке, на нарушении понятийных сфер падежной зависимости слов, Кураев (в духе любимых им Гоголя и Чехова) строит фразу героя по типу «пить чай с вареньем, с женой и с удовольствием». Говоря о себе, герой в один ряд выстраивает «личное» (присущее только ему) и «общественное» (знаки эпохи и времени): «у меня <…> вопиющих недостатков не было, и побегов лично у меня не было» (с. 422), его служба («приходилось расчищать тухлятину, расчищать дорогу новому миру») направлена на то, чтобы «люди могли спокойно веселиться и рукоплескать вождям» (с. 422), если речь заходит о любви, то непременно о любви к вождям («Непревзойденная любовь к вождям была, непревзойденная!», с. 422). Алогизм выстраиваемых в единый ряд разноуровневых и разноплановых фактов и понятий выявляет иронию автора в отношении героя, становится знаком абсурдности тех истин, проповедником которых становится «герой нашего времени».

Разворачивая, реализовывая метафору, Кураев в речи героя соединяет различные значения одного слова (полисемия) по принципу наложения, в результате которого рождается стилевая ирония и смысловой алогизм: «все вместе поднимали руки, голосуя, допустим, за смертный приговор» и рядом патетично — «творили историю <…> своими собственными руками» (с. 422).

Повествуя об особенностях и специфике деятельности «тюремно — охранного персонала», Кураев «случайно» производит переподстановку в хорошо известных фразах всего одного — два слова: в поговорке «дурное дело нехитрое» — «вообще — то дело нехитрое» (с. 423), «кто не работает, тот не ошибается…» (с. 431), тем самым маркируя, выделяя именно то слово — оценку, которое для восприятия оказывается главным. Выбор в качестве «исходного материала» народной максимы симптоматичен: автор как бы подчеркивает народные корни суждений героя, но «слом» фольклорных пословиц — поговорок дает представление о «сбое» в сознании героя, «не — народное» продолжение — завершение пословицы наполняет текст комизмом и ложной собственно — полуболотовской моралью.

Чувство языка у Кураева оказывается поистине филологическим: описывая состояние «сделанного» героя, восхищающегося теплой летней белой ночью, автор использует фразу «любуюсь через прозрачные окна» (с. 424), которая своей звукописью, характером местоположения слов рождает ассоциативно — созвучное выражение «любоваться сквозь розовые очки», с одной стороны, точно передавая звуковые повторы и переклички, узнаваемые и ощутимые, с другой — выявляя черты заидеологизированности и оболванивания героя.

Образ окна — еще один из образов поэтики постмодерна, могущий быть рассмотренным наравне с образом зеркала (к которому в данном случае добавляется и образ очков). Окно — представляет из себя выход в мир, за пределы личного, узенького ограниченного пространства. Окно становится гранью между миром бесконечным и конечным, миром внешним и внутренним, между одними и другими. Герой Кураева опасается преодолеть эту грань, пребывая именно в этом ограниченном пространстве. Писатель намеренно помещает героя в такие обстоятельства, чтобы он смотрел на мир через стекло, через очки, через окно, через витрину. Одним из первых «занятных эпизодиков» (с. 428), рассказанных невидимому слушателю тов. Полуболотовым, оказывается случай с задержанным, который был арестован в выходные дни и которого (ввиду отсутствия оформленных бумаг) не принимал ни один отдел милиции (КПЗ, тюрьма и т. д.). По воле автора герои (охранники и арестованный) вынуждены расположиться в «красном уголке жэковском» (с. 430), где «окно во всю стену и прямо на тротуар, и некуда укрыться, ни занавесок, ни штор» (с. 430). Характерно желание героя «укрыться» (в этом небольшом эпизоде слово употребляется трижды, с. 430–431). Герой чувствует себя «словно на витрине выставленным» (с. 431).

Герою не нравится, когда случайные прохожие, словно через лупу, рассматривают его, других охранников и заключенного. Однако сам он предпочитает смотреть на мир именно через стекло, через окно, через «чистые окна» (с. 431). Весь ноктюрн Полуболотова звучит ночью, в пустом кабинете: герой вспоминает жизнь и призывает слушателя: «…Ты за окно посмотри…» (с. 460), а затем уточняет — «Лучшей красоты не знаю, чем хорошо вымытое окно! <…> Через чистое стекло и жизнь за окном кажется и ясной, и веселой…» (с. 470). Характерный для постмодерна образ «зазеркалья» («Зеркало Монтачки» — следующий роман писателя) замещается у Кураева образом «чистого окна», преображающего мир. Образ стекла — прозрачной, почти неразличимой грани между миром тем и этим, своим и чужим — становится разделительной плоскостью правды и кривды, реального и представляемого, истинного и мнимого[178].

Герой — философ Кураева претендует на полное понимание истории, времени и себя в них. Относительно других он замечает: «Вообще — то большинство людей редко понимают то, что у них на глазах происходит…» (с. 428), тем самым полагаясь на правдивость и правильность собственного понимания жизни.

Ранее уже отмечались некоторые «точки касания» «Ночного дозора» и повести Владимова «Верный Руслан». Кураев по — булгаковски следит за эволюционным развитием (= деградацией) советского человека и создает «перевертыш» к повести Владимова. Если «верный Руслан», караульная собака, очеловечивается, наделяется чертами существа не только разумного, но и нравственно — духовного, морального, то Кураев, наоборот, в человеке усматривает звериное, псиное, собачье. Вначале автор упоминает о собаках — охранниках («дали собачек на усиление», с. 424), затем собачьими функциями наделяет (характеризует) героя: «Давай — ка сейчас <…> я территорию обойду» (с. 428), а впоследствии и прямо скажет: «А мы как псы бездомные!» (с. 430). Или «а <…> я пропуска стою проверяю да, как бобик, территорию по три раза обхожу» (с. 464). Об одном из героев будет сказано, что его лицо — «морда, как у злого мопса» (с. 459). Таким образом происходит трансформация (не эволюция, а мутация) человека в животное («Я ж до этого, можно сказать, дикий был человек, мало чем отличался от животного…», с. 446), долга — в собачью службу (когда «поговорить по — человечески» означает «усыпить бдительность», с. 447), воспитания — в «натаскивание» (с. 464), «великой эпохи» — в «бешеное время» с «реактивным состоянием» (с. 440). Жизнь обретает метафору «собачья» («<…> ведь прожил, как велели!», с. 425), становится не жизнью, а существованием, в котором главное — выжить («жить можно», с. 466), главенствует основной животный инстинкт самосохранения. Причем «собачья» образность пронизывает не только речь героя повести, но и размышления автора — повествователя: в его обличительном слове о «борзых холопах», «готовых свою безмозглую преданность чему угодно и кому угодно <…> поддержать и приумножить доносом и на саму Богородицу» (с. 455), слышится эпитет, прежде всего соотносимый с собаками («борзые»).

В повести Кураева, как и в русской прозе середины — конца 1980 — х годов (Ю. Трифонов, А. Битов, В. Маканин), намечается мотив «другой жизни». Однако