Эпох скрещенье… Русская проза второй половины ХХ — начала ХХI в. - Ольга Владимировна Богданова

имя Нарзан» (с. 424), «этот самый наш Нарзан Иванович» (с. 425), дублируя в таком типе имени знак «кавказского влияния» на советское общественное устройство довоенно — послевоенного времени. Не менее значимо и то, что «у него (Нарзана Ивановича. — О. Б.) вообще до детдома имени не было» (с. 424). Имена других героев не менее странны и многозначны. Уже был упомянут Жулак, имя которого ассоциативно коррелирует то ли с «кулак», то ли с «жулик». Имя одного из ведущих (среди второстепенных, проходных) персонажей, о котором чаще всего вспоминает тов. Полуболотов, — Пильдин, буквенно — звуковой ряд которого вызывает ряд пронзительно острых и одновременно неприлично бранных ассоциаций. В это ряд может быть помещен и герой с фамилией Пизгун. Гесиозский — двойственен как мудрый (современный) Гесиод, но привносящий ошибки не только в имена, но и в эпос истории[181]. Следователь Секиров — «одна фамилия уже впечатление производила („секир башка“. — О. Б.), отличный такой мужик, прожженный человек, прямой, без всяких там хитростей» (с. 447), в характеристике которого соседство оценок — определений «отличный» и «прожженный» (чаще всего в обычной речи — «прожженный подлец») свидетельствует о крайностях, которые формируют его личность[182]. Фамилия Бандалетова (с. 445) в своем двукорневом морфемном строении становится отражением того времени, тех «лет», когда орудовали «банды» (банды преступников и банды законников).

Двойственность и двусмысленность — оксюморонность — обстоятельств, которые изображает художник, поддерживается и находит свое развитие в мотиве театра, который звучит в повести. Образ «жизни — театра» присутствовал в повести «Капитан Дикштейн». Нельзя сказать, что в «Ночном дозоре» он воплощается с той же силой и прорисованностью. Однако на фоне много — сторонности, дву — сторонности, обратно — сторонности мира, созданного Кураевым в «Ночном дозоре», мотив театра существенно дополняет сложно — сложенную картину мира. Причем в данной повести мотив театра вводится в повествование не героем, а автором, звучит прежде всего в главах, соотносимых с голосом автора — повествователя.

Центральная площадь, первая площадь Санкт — Петербурга, бывшая Троицкая, на которой разыгрывается все действие, — площадь Революции. Именно она видится автору главной «безлюдной сценой с недостроенной декорацией» (с. 451), где «гремели колокола по неделям на маскарадах» (с. 437). «Два исполинских здания, обращенные фасадом к площади», воспринимаются некой сценической заставкой. Высокие деревья вокруг — «прозрачными кулисами» (с. 454). Кронверкский вал неподалеку — «памятной всем ареной»[183], на которой «белой ночью под утро 13 июля была сыграна без зрителей одна из самых знаменитых трагедий», свершилась казнь пяти приговоренных к смерти декабристов (с. 454), когда «богопомазанный устроитель зверского спектакля не спал в Царском Селе, получая каждые полчаса от запаренных скачкой гонцов сведения о том, как идет премьера…» (с. 455). И если разговор о белой ночи начинал герой, а подхватывал автор (первая и вторая главы), то разговор о театре начинает авторский персонаж, а — без паузы — реплику подхватывает герой. Следующая за авторской «театральной» главой фраза Полуболотова начинается со слова «исполнитель», но если он ведет речь об исполнителе служебной задачи, выполнении приказа, то не успевший еще перестроиться читатель видит за этим словом образ «исполнителя некой роли», что в целом не противоречит истинному смыслу, но выявляет авторскую словесно — языковую игру на полисемии. Тот же прием прослеживается и в двух последующих главах, где вслед за автором герой переходит на свой язык, говорит о своем, но и в его речи вдруг появляются слова из театрального вокабуляра: «…Из всех арестов, обысков мало что запомнилось. Думаешь, это все неповторимые драмы? Ничего подобного <…>» (с. 455). А несколько позже и вовсе о своей любви к «театральной жизни»: «то в ТЮЗ, то на оперу пойдешь, то „Щелкунчика“ посмотришь, сильней всего мне „Спящая красавица“ нравится, три раза смотрел…» (с. 459). Герой упоминает режиссера, который «у нас работал <…> четыре года во внутренней охране был» (с. 459) и рассказывает о его склонности к постановкам, в названиях которых «слово „ночь“ присутствует» — «Сон в летнюю ночь», «Двенадцатая ночь», «Ночной переполох» — словно в «память о тех временах, о молодости своей, когда ночью самая работа была» (с. 460). Репетицией может быть названа и манера поведения Полуболотова перед первым арестом, который он совершил: желая «все сделать самым лучшим образом», герой специально заранее прошел по предстоящему маршруту, отрепетировал: «Времени было в обрез, а все — таки я вырвался днем и успел маршрутик пробежать» (с. 461). Его фраза по другому поводу — о протяженности Литейного моста — свидетельствует о таких же репетициях и в других случаях: по его словам, «ногами через Литейный мост, четыреста шагов, у меня мерено» (с. 429)[184], и далее в том же ключе — «у меня уже вымерено» (с. 462).

Наконец, отдельного внимание требует вопрос о композиционном построении повести «Ночной дозор». Как уже было замечено, она представляет собой 13 глав (неравноценных и неравновеликих), из которых в четырех главах повествование ведется автором — повествователем (своего рода образ лирического героя), остальные главы представляют собой рассказы — воспоминания главного героя тов. Полуболотова.

Заданный в самом начале повествования образ белой ночи (белое ↔ черное), кажется, вполне последовательно и закономерно делит все повествование на чередующиеся (автор — ские ↔ герой — ские) главы, и это предварительное наблюдение до известной степени верно. Однако композиционный строй повести Кураева много сложнее и артистичнее.

Уже говорилось о том, что в повести «Ночной дозор», как и в первой повести Кураева, — три героя, те же «история — город — человек». Зоны голосов истории (от ее имени говорит автор), города (в его интересах выступает белая ночь), героя (тов. Полуболотов) могут быть графически представлены некими кругами (окружностями), которые пересекаются, соприкасаются, перемежаются, накладываясь друг на друга. И, казалось бы, на этом можно остановить рассмотрение вопроса о композиционном строе повести. Но анализ показывает, что Кураев не ограничивается только тремя кольцами голосов главных героев. Вся повесть построена как некое совмещение, наложение, пересечение, смыкание, касание многих и многих колец — кругов — окружностей, которые в конечном итоге вырисовывают некую воронкообразную спираль, которая свободно «перемещается» в пространстве повести, вбирая в себя, поглощая все «маленькие круги», рождающиеся на поверхности повествования из воспоминаний героя или размышлений лирика — автора.

Заканчивая разговор о повести «Ночной дозор», можно сделать вывод о том, что Кураев в духе эпохи постмодерности создает образ главного героя тов. Полуболотова как героя многопланового. С одной стороны, ведущий персонаж — это простой, обыкновенный человек, такой как все. Один