Собрание сочинений. Т.26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма - Эмиль Золя

Так пусть же чтят, пусть окружают уважением человека, коему выпал жребий страдальца и чьим именем свершилось ныне всемирное братство!

Сударыня, он может спать спокойно, не тревожась более ни о чем, в тихой семейной обители, согретый теплом Ваших святых рук. Можете рассчитывать на нас, мы достойно воспоем его. От нас, поэтов, ведется слава, и мы сложим в его хвалу такую песнь, что ни один из ровесников наших не оставит по себе в памяти людской след более жгучий. Уже немало книг написано в его честь — целая груда сочинений, где доказывается его невиновность и прославляется его мученический подвиг. И в то время, как палачи располагают скудными письменными свидетельствами в виде немногочисленных книг и брошюр, ревнители правды и справедливости вносили и будут вносить свой вклад в историю, будут доставлять все новые улики, которые помогут гигантскому расследованию и позволят когда-нибудь вынести окончательное суждение о накопленных фактах. Так готовится приговор, который вынесет будущее и который явится торжеством правды, великим праздником исправления ошибки, когда коленопреклоненные потомки будут молить светлой памятью великого мученика о прощении вины своих отцов.

Но также и мы, сударыня, поэты, навеки пригвождаем преступников к позорному столбу. Те, кому мы выносим приговор, будут вызывать презрение и чувство гадливости у грядущих поколений. Имена злодеев, заклейменные нами, останутся в веках как воспоминание о чем-то невыразимо гнусном. Высшее правосудие оставляет за собой право на такое возмездие, оно обязывает поэтов завещать долгой череде поколений ненависть к тем, чьи губительные для общества злодеяния, чьи неслыханные преступления не предусматриваются статьями уголовного права. Я, конечно, понимаю, что для подлых душ, для негодяев, живущих сегодняшним днем, это слишком отдаленная кара, вызывающая у них лишь презрительный смех. Они довольны, что могут творить наглое беззаконие сегодня. Власть, установленная пинками сапог, — вот победа, которая тешит низменные наклонности этих мерзавцев. Какое им дело до того, что будет после их смерти, что им до хулы, — ведь мертвецы не краснеют от стыда! Не чем иным, как низменностью души объясняется позорное зрелище, которому мы стали свидетелями: бессовестная ложь, отъявленное мошенничество, неслыханная наглость — ухищрения, которых хватит ненадолго и которые лишь ускорят окончательное разоблачение преступников. Неужто нет у них потомства, неужто не страшатся они, что когда-нибудь краской стыда покроются лица их детей и внуков?

Жалкие безумцы! Они, как видно, даже не подозревают, что собственными руками врыли позорный столб, к которому мы пригвоздим их имена. Среди них, сдается мне, немало тупиц, коих породила узость их ремесла и особенности среды. Можно ли вообразить больших глупцов, чем реннские судьи, которые вновь приговаривают невинного, чтобы спасти честь армии? Славную же услугу оказали они армии, обесчестив ее вопиющим попранием законности! Снова они тупо идут напролом к ближайшей цели, нимало не заботясь о завтрашнем дне. Им надо было выгородить горстку проштрафившихся военачальников, даже если это равносильно самоубийству для военных судов, даже если это навлечет подозрение на высшие чины, связанные круговой порукой. Кстати, таким образом они совершили еще одно преступление: запятнав армию, они настолько усугубили беспорядок и возмущение, что правительство помиловало невинного, но при этом, несомненно, уступило настоятельной необходимости исправить положение, сочтя себя вынужденным нарушить закон, чтобы хоть сколько-нибудь успокоить страсти.

Но вы должны, сударыня, забыть, а главное, презреть. Умение презирать подлости и оскорбления — великая поддержка в жизни. Мне всегда был от этого большой прок. Вот уже сорок лет, как я тружусь, и сорок лет, как выдерживаю невзгоды только потому, что стою выше оскорблений, которые навлекал на себя каждым новым своим сочинением. И в течение двух лет, с тех пор как мы ведем битву за истину и правосудие, нас так усердно поливали зловонной жижей, что мы вышли из этой купели закованными в несокрушимую броню, неуязвимыми отныне для ядовитых укусов. Есть грязные газетенки, есть низкие люди, которых я вычеркнул из своей жизни. Они не существуют более для меня, я пропускаю эти названия и эти имена, если они попадутся мне, я даже не читаю выдержки из их писаний, буде таковые встретятся. Этого требует обыкновенная чистоплотность. Я не знаю, угомонились они или нет, презрение изгнало их из моих мыслей до той поры, когда они захлебнутся в собственных нечистотах.

И я советую невинному с презрительным спокойствием не замечать жестоких оскорблений, градом сыплющихся на него. Он столь велик, столь недосягаем, что не должен более страдать от них. Пусть же рука об руку с вами он вновь вкусит радость жизни под ярким солнцем, вдали от беснующейся толпы, и внемлет лишь хору участливых голосов, долетающих к нему со всех концов света. Да пребудет мир с мучеником, столь чуждающимся в отдохновении, и да обрящет он в тихом убежище, где Вы станете любить его и врачевать его раны, лишь нежную ласку людских сердец и природы.

Мы же, сударыня, продолжим борьбу и завтра будем сражаться за правосудие с той же непреклонной волей, что и вчера. Мы должны добиться оправдания невиновного, и не столько ради него самого, — слава его и без того велика, — сколько ради восстановления доброго имени Франции, которой столь непомерное беззаконие грозит неминуемой гибелью. Добиться отмены постыдного приговора, смыть позорное пятно, очернившее Францию в глазах народов, — вот к чему неустанно, каждочасно мы будем направлять наши усилия. Великая страна не может существовать без правосудия, и Франция дотоле будет погружена в уныние, доколе не будет смыта скверна, след от пощечины, нанесенной ее верховному институту права, доколе не будет исправлен вред, причиненный всем гражданам ее этим надругательством над законом. Узы, скрепляющие общество, распадаются, здание обращается в груду обломков, коль скоро исчезают гарантии, обеспечивающие соблюдение законов. Законность была попрана с такой неслыханной дерзостью, с такой вызывающей наглостью, что мы лишены даже возможности умолчать о постигшем нас бедствии, утаить наш позор, чтобы не краснеть перед соседями. Весь мир видел и слышал, а посему восстановление справедливости должно состояться на глазах всего мира и породить такой же громкий отзвук, какой вызвала сама ошибка.

Преступно намерение лишить Францию чести, преступно добиваться, чтобы все отвернулись от нее, облив ее презрением. Конечно, иностранцы съедутся на нашу Выставку, я ни разу не усомнился в том, что толпы их наводнят Париж будущим летом, точно так же, как народ стекается на ярмарочные гулянья, где ярко сияют огни и гремит музыка. Но может ли удовольствоваться этим наша гордость? Не должно ли нам столь же дорожить уважением, сколь и кошельком гостей, которые соберутся к нам со всех концов земного шара? Мы устраиваем праздничный смотр нашей промышленности, науки, искусств, мы выставляем на всеобщее обозрение плоды наших трудов в этом столетии. Но можем ли мы похвастать своим правосудием? Мне представляется нелепая, издевательская картина — Чертов остров, перевезенный по частям и собранный для показа на Марсовом поле. Не знаю, что чувствуют другие, но меня сжигает мучительный стыд, я не представляю себе, чтобы Выставка была открыта прежде, чем Франция вернет себе право называться страной справедливости. Пусть будет восстановлена репутация невинно пострадавшего, — Франция вновь обретет свое доброе имя вместе с ним.

В заключение еще раз повторяю, сударыня, что Вы можете положиться на добрых граждан, которые добились освобождения Вашего мужа и добьются восстановления его чести. Ни один не оставит поле битвы, ибо все знают, что, воюя за правосудие, воюют за страну. Брат невинного, достойный самых высоких похвал, снова подаст пример мужества и мудрости. И коли уж нам не удалось вернуть Вам любимого человека сразу и свободным, и избавленным от клеветнического обвинения, мы просим у Вас еще немного терпения, мы надеемся, что дети Ваши не намного успеют подрасти, прежде чем с имени, которое они носят, официально будет смыто позорное пятно.

В эти дни мысли мои с неизменным постоянством обращаются к Вашим дорогим детям, я представляю их себе рядом с отцом. Я знаю, как ревностно, с чуткостью поистине необыкновенной, Вы держали их в полнейшем неведении. Дети думали, что отец в отъезде; с течением времени, по мере того как ум их развивался, они становились все настойчивее, расспрашивали, требовали объяснить им, отчего так долго не возвращается отец. Что сказать им, когда мученик все еще томился в злодейской темнице, когда в невинности его была убеждена лишь небольшая горстка верующих? Представляю себе ваше отчаяние. Но вот в последние недели невинность его воссияла, как солнце, рассеяв все сомнения, и как бы мне хотелось, чтобы Вы взяли тогда детей за руку и привели их к реннской тюрьме, чтобы в их памяти навсегда запечатлелся образ отца, покидающего стены узилища во всем величии своего мужества. Вы сказали бы им, через какие страдания он прошел, сколь возвышен дух его, как самозабвенно должны любить его они, чтобы заставить его забыть людскую несправедливость. Их детские души закалились бы в этой купели мужественной добродетели.