Собрание сочинений. Т.26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма - Эмиль Золя

Я обвиняю подполковника Дюпати де Клама в том, что он совершил тяжкий проступок, допустив — хочется верить, по неведению — судебную ошибку, и в течение трех лет упорствовал в сем пагубном заблуждении, пускаясь на самые нелепые и преступные ухищрения.

Я обвиняю генерала Мерсье в том, что он явился, в лучшем случае по слабости рассудка, пособником одного из величайших беззаконий нашего столетия.

Я обвиняю генерала Бийо в том, что он, располагая бесспорными доказательствами невиновности Дрейфуса, сокрыл их и нанес тем самым злостный ущерб обществу и правосудию, побуждаемый к тому политическими соображениями и помышляя спасти скомпрометировавшее себя верховное командование.

Я обвиняю генерала де Буадефра и генерала Гонза в том, что они стали соумышленниками того же преступления, один, несомненно, в силу своей приверженности церкви, другой — подчиняясь закону круговой поруки, благодаря которому Военное ведомство превратилось в непорочную, неприкасаемую святыню.

Я обвиняю генерала де Пелье и майора Равари в том, что они произвели злонамеренное расследование, то есть расследование, проникнутое духом возмутительного пристрастия, непревзойденным по бесхитростной дерзости шедевром коего является заключение упомянутого майора Равари.

Я обвиняю трех экспертов-графологов, сьёров Бельома, Варикара и Куара в том, что оные составили лживое и мошенническое заключение, если только врачебным освидетельствованием не будет установлено, что они страдают изъяном зрения и умственной неполноценностью.

Я обвиняю Военное ведомство в том, что оно вело на страницах газет, особенно таких, как «Эклер» и «Эко де Пари», грязную кампанию, направленную на то, чтобы ввести в заблуждение общественность и отвлечь внимание от преступной деятельности упомянутого ведомства.

Я обвиняю, наконец, военный суд первого созыва в том, что он нарушил закон, осудив обвиняемого на основании утаенной улики, и военный суд второго созыва в том, что он по приказу сверху покрыл оное беззаконие и умышленно оправдал заведомо виновного человека, нарушив, в свою очередь, правовые установления.

Выдвигая перечисленные обвинения, я отлично понимаю, что мне грозит[44] применение статей 30 и 31 Уложения о печати от 29 июля 1881 года, предусматривающего судебное преследование за распространение лжи и клеветы. Я сознательно отдаю себя в руки правосудия.

Что же касается людей, против коих направлены мои обвинения, я не знаком с ними, никогда их не видел и не питаю лично к ним никакого недоброго чувства либо ненависти. Для меня они всего лишь обобщенные понятия, воплощения общественного зла. И шаг, который я предпринял, поместив в газете это письмо, есть просто крайняя мера, долженствующая ускорить торжество истины и правосудия.

Правды — вот все, чего я жажду страстно ради человечества, столько страдавшего и заслужившего право на счастье. Негодующие строки моего послания — вопль души моей. Пусть же дерзнут вызвать меня в суд присяжных и пусть разбирательство состоится при широко открытых дверях!

Я жду.

Соблаговолите принять, господин Президент, уверения в совершенном моем почтении.

ПИСЬМО

ГОСПОЖЕ АЛЬФРЕД ДРЕЙФУС

Нижеследующие строки были помещены в «Орор» 29 сентября 1899 года.

Я написал их после того, как президент Лубе подписал 19 сентября указ о помиловании Альфреда Дрейфуса и невинный, дважды осужденный человек вернулся к своим близким. Я имел твердое намерение хранить молчание впредь до того, как дело мое вновь будет передано на рассмотрение Версальского суда присяжных; лишь тогда я собирался сказать свое слово. Но сложились такие обстоятельства, что я никак не мог не высказаться.

Сударыня!

К вам вернулся невинный мученик, к жене, сыну и дочери вернулся муж и отец, и мысленно я переношусь в лоно семьи, собравшейся наконец воедино, обретшей утешение и счастье. Пусть велика моя гражданская скорбь, пусть негодование, боль и отчаяние все еще владеют честными людьми, — я переживаю вместе с вами это восхитительное мгновение, омытое радостными слезами, мгновение, когда вы обняли воскресшего из мертвых, человека, восставшего из могилы живым и свободным. Ну что ж, сей день воистину великий праздник свободы.

Мысленно представляю себе первый вечер, проведенный при свете лампы в семейном уюте, когда запертые двери ограждают ваше жилище от уличной мерзости. Подле вас дети: их отец проделал такой далекий путь, вернулся из столь долгого, столь загадочного путешествия. Они целуют его и ждут часа, когда он расскажет им о своих приключениях. Какое доверие и покой царят здесь, какая горячая надежда, что спасительное время исцелит все раны! А тем временем мать семейства радостно хлопочет, — от нее потребовалось столько мужества, и теперь предстоит свершить еще один подвиг: окончательно вернуть к жизни своими заботами и лаской мученика, снятого с креста, несчастного, истерзанного человека, которого ей вернули наконец. Нежность и любовь царят за запертыми дверями дома, несказанная доброта осеняет укромный уголок, где улыбаются друг другу родители и дети, а мы, все те, кто стремился к этому, кто долгие месяцы боролся за это мгновение счастья, смотрим на них, скромно отступив в полумрак, безмолвные, удовлетворенные.

Что касается меня, то, признаюсь, вначале мною двигало просто чувство человеколюбия, чувство сострадания и жалости. Одна лишь мысль владела мной, что на ужасные страдания обрекли невинного, и я присоединился к общей борьбе, единственно чтобы избавить этого человека от мучений. С той минуты, как я совершенно уверился в его невиновности, страшная мысль неотступно преследовала меня: сколько уже выстрадал несчастный, какие мучения, какую смертную тоску испытывает он и поныне за глухими стенами темницы, куда ввергла его чудовищная несправедливость судьбы, так и оставшаяся для него непостижимой. Какой вихрь мыслей в его мозгу, какая исступленная надежда, пробуждающаяся с каждым новым утром! И солнце померкло для меня, в одном лишь сострадании черпал я мужество, и единственным моим стремлением стало положить конец истязаниям, поднять тяжелую плиту подземелья, чтобы мученик вновь узрел свет дня и вернулся к родному очагу, где близкие уврачуют его раны.

«Сантименты», — скажут политики, слегка пожав плечами. Видит бог, это правда! Я подчинялся одному лишь велению сердца, я спешил на помощь к человеку, попавшему в беду, будь то еврей, католик или мусульманин. Я думал тогда, что дело просто в судебной ошибке, я не ведал еще огромных размеров преступления злодеев, заковавших этого человека в железо, бросивших его на дно медвежьей ямы и выжидавших, когда придет его смертный час. Вот почему в душе моей не было гнева против неизвестных еще виновников. Я всего-навсего писатель, которого сострадание вынудило прервать повседневный его труд, я не преследовал никаких политических целей, не выступал на стороне какой-либо партии. С самого начала кампании я служил одному лишь делу — делу человеколюбия.

Только позднее я осмыслил неимоверную трудность задачи, которую мы вознамерились выполнить. Чем больший размах приобретала борьба, тем более ясно я отдавал себе отчет, что избавление невинного потребует нечеловеческих усилий. Нам противостояли все могущественные силы общества, единственным же нашим оружием было оружие правды. Мы должны были совершить чудо, чтобы спасти погребенного заживо. Сколько раз в эти два ужасных года я отчаивался преуспеть в моем деле, отчаивался живым вернуть этого человека его родным! Он по-прежнему оставался во мраке подземелья, и тщетно мы умножали наши усилия в сто, в тысячу, в двадцать тысяч крат, — могильную плиту придавил тяжкий груз беззаконий, и я страшился, что руки наши опустятся в изнеможении, прежде чем наступит час решающего усилия. Все кончено, надежды нет! Быть может, когда-нибудь, много лет спустя мы восстановим истину, добьемся справедливости. Но тогда несчастный будет мертв, он никогда уж не вернется, и жена и дети не встретят его торжествующим поцелуем.

И вот ныне, сударыня, мы свершили чудо. После двух лет титанической борьбы мы сделали невозможное, мы претворили мечту в действительность, ибо мученика сняли с креста, на коем он был распят, ибо невинный обрел свободу, ибо муж ваш вернулся к вам. Пришел конец его страданиям и, стало быть, и нашим, и страшные видения не потревожат более наш сон. Оттого, повторяю, сегодня для нас светлый праздник, праздник великой победы. Объятые тихой радостью, мы вместе с вами, сударыня, переживаем счастливое мгновение; ни одна женщина, ни одна мать не может без волнения думать об этом первом вечере, проведенном при свете лампы в тесном кругу семьи, мысль об этом наполняет тихой радостью всех людей мира, чью любовь и сочувствие вы снискали себе.