Собрание сочинений. Т.26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма - Эмиль Золя

Я же берусь решить мой спор с обидчиками и думаю, что рассчитаюсь с ними сполна.

В моих руках перо, за сорок лет труда я научился обращаться к людям всего мира на понятном им языке, за мной будущее. А потому, отец, мирно спи в могиле, где нашла вечное упокоение и моя мать. Почийте в мире один подле другого — сын охранит ваш сон. Сын расскажет людям о вашем земном пути, и вы будете чтимы, ибо он поведает о делах ваших и о вашей прекрасной душе.

После того как восторжествует истина и справедливость и придет конец нравственной пытке, которой хотят истерзать мне душу, мне хотелось бы поведать о твоей жизни, отец. Я давно уже подумывал об этом, и оскорбления лишь побудили меня поспешить с выполнением моего намерения. И будь спокоен, отец, ни единое пятнышко не омрачит твою светлую память, которую стараются опорочить только потому, что твой сын встал на защиту попранной человечности. Они надругались над тобой, как и надо мной, и тем возвеличили тебя. И если даже отыщется в твоей беспокойной молодости какой-нибудь грешок, не беспокойся: я заставлю забыть о нем, рассказав, какую честную, благородную и славную жизнь ты прожил.

СМЕСЬ

ЖЕРМИНАЛЬ

© Перевод Л. Коган

О братья-писатели, что это была для меня за неделя! Никому не пожелаю, чтобы его пьеса потерпела провал в министерстве просвещения. Неделя бесплодной суеты, невероятной бестолочи! Я путешествовал в экипаже под проливным дождем по замызганному, захлестнутому грязью Парижу. Я ожидал в передних, тыкался то в один кабинет, то в другой! Я завоевал сочувствие лакеев, уже запомнивших меня в лицо! И, к стыду своему, начал замечать, что от всей этой административной тупости и сам понемногу тупею.

Сердце колотится, рука чешется кому-то дать по физиономии. Кажешься себе таким маленьким, тщедушным, словно проситель, который гнет спину и тревожно озирается по сторонам, опасаясь, что его кто-либо увидит. Отвращение клубком подкатывает к горлу, хочется сплюнуть.

Итак, цензура, которую бедная наша Республика целомудренно украсила титулом Наблюдательной комиссии, объявила «Жерминаль» — инсценировку моего романа, сделанную г-ном Вильямом Бузнахом, — произведением социалистическим и сочла представление его на сцене величайшей угрозой общественному порядку.

Я хочу сразу же настойчиво подчеркнуть явно политический характер брошенных нам упреков. В пьесе не было замечено ничего, что посягало бы на чистоту нравов. Она запрещена лишь потому, что пьеса эта республиканская и социалистическая. И пусть никто не пытается превратно истолковать причины этого запрета.

Что же до цензуры, она сделала свое дело, и можно только посочувствовать, что ей приходится заниматься столь нечистоплотными делами. Ее чиновники получают деньги за удушение печатной мысли; и они удушают мысль, — за это им как-никак платят жалованье. Но если они вообще существуют, то это вина тех, кто подает свой голос за ассигнование средств на их содержание. Ради краткости я оставлю рассмотрение этого вопроса в стороне; возможно, я попробую впоследствии к нему вернуться, чтобы обсудить его со всеми вытекающими из него последствиями.

Но цензура нашим взорам недоступна, — свернувшись клубком, она укрылась в своем подозрительном логове, а мы предстали перед важным сановником, г-ном Эдмоном Тюрке, помощником заместителя министра по разделу Изящных искусств. Воодушевленные надеждой, мы с Бузнахом бросаемся в атаку, ибо нам представляется невероятным, чтобы республиканское правительство запретило республиканскую пьесу. Правда, выборы 4 октября доставили нам немалое беспокойство, но голосование 18-го, к счастью, его рассеяло.

Посещение первое. Г-н Тюрке принимает нас с артистической непринужденностью и добродушием, сочувственно пожимает руки. Вид у него несколько усталый. Впрочем, пьесы он не читал, но он готов нас выслушать. Г-н Тюрке пламенно негодует по поводу цензуры — пламеннее, нежели мы, — он вопрошает, пользуемся ли мы в печати авторитетом, достаточным, чтобы ниспровергнуть это одиозное учреждение. Сам-то он требовал убрать цензоров: его не послушали. И, ежеминутно хватаясь за голову, он восклицает: «Боже, в каком я ужасном положении! Нет, нет, лучше мне за это не браться, не миновать мне беды». Наконец, в порыве благосклонности, пренебрегая всякой казенщиной, он пробует прочитать доклад Цензурного комитета вслух, по г-н Тюрке слишком взволнован, голос его не слушается: он призывает секретаря, и тот при нас зачитывает ему этот документ. Прелестный документ, заверяю вас: Жокрис в роли критика,[49] мнения дворника, выраженные устами полевого сторожа: позор, что наши произведения попадают в такие лапы! Короче говоря, благожелательный г-н Тюрке, видимо, всецело на нашей стороне, он обещает познакомиться с пьесой; и мы уходим в полной уверенности, что все уладится.

Посещение второе. Я спокойно возвратился в деревню, и г-н Бузнах является один. На этот раз г-н Тюрке весьма взволнован, но, впрочем, по-прежнему доброжелателен. Снова вопли негодования по адресу цензуры; однако она существует, а г-н Тюрке не желает лишаться своего места. Он высказывается несколько туманно: необходимы купюры, но какие именно — он не уточняет; и он настаивает на моем присутствии. Назначена новая встреча, г-н Бузнах срочно вызывает меня телеграммой.

Посещение третье. На г-на Тюрке жалко смотреть, он возбуждает глубокое сочувствие, ибо совершенно очевидно, что на него взвалили непосильное бремя. Мы все же пытаемся оспаривать решение министерства, нам хотелось бы услышать из уст г-на Тюрке, какие именно купюры он полагает необходимыми. Но роль палача ему претит, он ежеминутно протягивает нам рукопись, восклицая: «Нет, нет, с меня хватит, уж лучше запретить!» Как это ни умилительно — дело не подвигается ни на шаг. Наконец путем настойчивых расспросов нам удается вытянуть из г-на Тюрке, что его опасения основаны почти исключительно на эпизоде с жандармами. Надо прежде всего оговориться, что пресловутые жандармы, из-за которых подняли столько шума, всего только проходили по сцене в толпе забастовщиков; стреляли они только за кулисами, откуда во время стычки доносились одинокие ружейные залпы. Мы с г-ном Бузнахом до последней возможности все смягчили, солдат заменили отрядом полиции, поясняя, что ни шахтеры к жандармам, ни жандармы к шахтерам ненависти не питали, что и те и другие были жертвами рока. Пьеса, доказывали мы, проникнута духом сострадания, а не революции. Не тут-то было: г-н Тюрке все равно был против жандармов. «Но пройти через сцену они могут?» — «Нет!» — «Хорошо, жандармов мы уберем, оставим только выстрелы». — «Нет!» — «Как, и отдаленных выстрелов нельзя?» — «Нет!..» Слава тебе, господи! Наконец-то мы знаем, чего хочет от нас г-н Тюрке: выкинуть жандармов, вычеркнуть некоторые эпизоды, слишком откровенно отдающие духом социализма, и все будет в порядке. Мы обещаем сделать то, что от нас требуют, назначаем следующую встречу, опять-таки веря, что теперь-то все уладится.

Но тут на сцене появляется другой персонаж — министр просвещения г-н Гобле. В беседе с г-ном Тюрке мы добивались встречи с министром, но тот просил передать нам, что согласен со своим заместителем и всецело на него полагается. Отправившись в воскресенье на дачу, я получаю там из министерства телеграмму, извещающую меня, что министр ждет нас в понедельник. Сначала я изумлен всей этой неразберихой, потом успокаиваюсь в надежде, что наконец-то мы предстанем перед человеком, который разрешит вопрос за пять минут.

В фиакре, под проливным дождем, я сообщаю г-ну Бузнаху все, что мне известно, относительно г-на Гобле.

Незначительный амьенский адвокат, пользующийся некоторой известностью в своей округе, после 4 сентября — генеральный прокурор; в 1873 году благодаря покровительству Гамбетты избран депутатом; деятельный республиканец, он, по ходу событий, из бледно-розового становится ярко-красным; предав память Гамбетты; он рвет с оппортунистами, которые его ненавидят, и — последний штрих — в министерстве шушукаются, что он «тайком принимает Клемансо».

— Как видите, — простодушно говорю я г-ну Бузнаху, — этот человек создан для нас.

Посещение четвертое. Начать с того, что в министерстве все идет ходуном: министр с утра бушует у себя в кабинете, по коридорам носятся перепуганные курьеры; у молодых секретарей расстроенные лица. А посеял эту бурю все тот же милейший г-н Тюрке, который в припадке любезности простодушно предоставил нам рукопись с цензурными пометками, дабы мы могли сделать необходимые купюры. Кажется, это не положено. Министр, пожелавший ознакомиться с рукописью перед нашим появлением, рвет и мечет.

Мы входим. Еще с порога я вижу человека, который создан для меня, — это враг! Маленький, сухопарый, холодный и злобный, — из тех невзрачных людишек, что никогда не мирятся со своей невзрачностью. Отталкивающий рот говоруна от юстиции, жесткий взгляд мещанина, который в угоду своему честолюбию с приходом Республики стал республиканцем, а теперь при всякой возможности старается отыграться, потакая мелкому самолюбию и предрассудкам своего класса. Человек этот, совершенно очевидно, не знает ни Парижа, ни того, как обращаться с писателем, ни того, как с ним разговаривать; с нашим театром он знаком лишь по гастролям Сары Бернар. Но все же он вежливо предлагает нам сесть.