Собрание сочинений. Т.26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма - Эмиль Золя

Мы входим. Еще с порога я вижу человека, который создан для меня, — это враг! Маленький, сухопарый, холодный и злобный, — из тех невзрачных людишек, что никогда не мирятся со своей невзрачностью. Отталкивающий рот говоруна от юстиции, жесткий взгляд мещанина, который в угоду своему честолюбию с приходом Республики стал республиканцем, а теперь при всякой возможности старается отыграться, потакая мелкому самолюбию и предрассудкам своего класса. Человек этот, совершенно очевидно, не знает ни Парижа, ни того, как обращаться с писателем, ни того, как с ним разговаривать; с нашим театром он знаком лишь по гастролям Сары Бернар. Но все же он вежливо предлагает нам сесть.

Еще ни слова не было произнесено, но я чувствовал его взгляд, обращенный на нас. Наконец-то эти двое у него в руках, он сможет отомстить за Амьен! Я вовсе не утверждаю, что он не любит литературу, меня он попросту не читал; но не было бы ошибкой предположить, что кому-то в его семействе я не по душе. Мы с г-ном Бузнахом тревожно шарили глазами, подозревая, что за портьерами притаились стражи, готовые нас увести. Мы были злоумышленниками перед лицом судьи; пугающее молчание продолжалось.

Между тем г-н Бузнах, жертвуя собой, вручает рукопись г-ну министру, и то, что говорится затем, меня озадачивает. Г-н Гобле, который пьесы не читал, говорить о ней не мог; и, однако же, он говорил, говорил с чужих слов, говорил совершенные нелепости, обвиняя нас, наряду со всем прочим, в том, что пьеса кончается всеобщим побоищем, тогда как сцена с жандармами по счету седьмая, а всего их в пьесе двенадцать; очевидно, милейший г-н Тюрке перепутал. Договориться невозможно, неразбериха ужаснейшая.

Затем г-н Гобле делает внезапный выпад против печати. Ах, с печатью г-н Гобле не в ладах, он питает к ней удвоенную ненависть — как провинциал и самодержец. Самым брюзгливым тоном, на какой он способен, г-н Гобле говорит мне: «Вы разожгли против меня кампанию в газетах! Мыслимо ли управлять, если мои решения встречают в штыки еще до того, как они приняты!» Обалдело глядя на него, я возражаю: «Сударь, я ничего не разжигал, не могу же я заткнуть газетам рот. Если я вмешаюсь в спор, я подпишусь, и вы сразу увидите мое имя».

Затем он обрушивается на г-на Эдуарда Локруа. «Мой дорогой друг, господин Локруа, написал мне, выражая уверенность, что мы разрешим вашу пьесу. Хотел бы я видеть его на моем месте!» Я чуть было не ответил, что это может случиться ранее, нежели он предполагает; но меня восхищала ярость этого человека, барахтавшегося в нашем Париже, которого он совсем не знал. Действительно, по просьбе г-на Бузнаха, друг его, г-н Локруа, обратился к министру с письмом, за которое я должен выразить ему здесь свою глубокую признательность; письмо это было таким, каким оно должно было быть: письмо истинного парижанина, литератора, наделенного умом и талантом, наконец, письмо человека, хорошо знающего дорогой нашему сердцу Париж и не опасающегося, что театральные бои могут представлять для него угрозу; ибо он понимает, что город этот всегда был одержим страстями и времена битв были лучшими временами нашей литературы. Но попробуйте втолковать это молодчику, мечтающему водворить в парижских театрах такую же тишину, как в театре Амьена!

«Сударь, — говорю ему я, — как вам известно, я художник и не принадлежу ни к какой партии. В „Жерминале“ получили слово различные точки зрения». Г-н Гобле отвечает: «Такой эклектизм мне не по душе».

Он перелистывает рукопись, желая узнать развязку. Прочитав, он объявляет: «Все могло быть сказано иначе; но это не то, что мне сообщили».

Итак, мы пропали. Во мне еще теплилась слабая надежда, ибо по зову министра снова появился милейший г-н Тюрке; было решено, что он перечитает пьесу и даст нам окончательный ответ. Г-н Тюрке с горестным видом, испросив у нас два часа отсрочки, удаляется в свой кабинет и запирается там.

Посещение пятое. Через два часа мы возвращаемся. Г-н Тюрке сбежал, он просил передать нам, что рукопись снова у г-на Гобле и завтра тот даст нам ответ.

Посещение шестое. Опять проливной дождь. Мы являемся точно в назначенное время, но встречают нас с удивлением и замешательством. Г-на Гобле нет. Г-на Тюрке нет. Наконец нам поясняют, что министр соблаговолил собственноручно, как император, начертать письмо, извещающее нас, что, к сожалению, разрешить представление нашей пьесы он не может. Аудиенции удостоены мы не были; просто велено было сказать, что министра нет, будто мы какие-то попрошайки и пришли за подаянием. Мы ведь только писатели, с нами можно не церемониться. И мы снова надели шляпы и снова очутились под дождем.

Что же теперь? Смеяться? Или плакать? Очевидно, во всей этой истории сожаление вызывает только один человек: г-н Гобле. Он разыграл комедию, принудив совет министров одобрить свои действия, — это было нетрудно сделать, извращая цитаты. Но он, конечно, не сообщил министрам, что мы убрали жандармов и предложили ему смягчить все эпизоды, которые почему-либо вызовут его опасения. И, наконец, мы не можем поверить, чтобы совет в целом был способен вот так запретить произведение. Причина запрета — в одном только г-не Гобле, и когда г-н Гобле слетит, «Жерминаль» будет представлен.

Разве хоть один из парижских депутатов был бы против нас? Разве, захоти я собрать подписи под петицией об уничтожении Наблюдательной комиссии, все парижские депутаты не подписали бы ее единодушно? Разве республиканское большинство палаты запретило бы нашу пьесу, если бы я мог просить его высказаться? Итак, я спокоен. Когда при обсуждении бюджета снова встанет вопрос о цензуре, не может быть, чтобы ей разом не положили конец, отказав в тех двадцати тысячах франков, которые идут на ее нужды и которыми она только и держится; ибо чем больше денег, тем больше грязной работы, — цензура существует лишь благодаря терпимости палаты, думаю даже, что существование ее противозаконно. Мы столкнулись с провинциальным адвокатом, только и всего. Подождем, пока в министерстве народного просвещения не появится умный человек.

Какое преступление поручать министерства, где бьется сердце Парижа, политиканам, которые нас не знают и нас ненавидят! Пускай поручают г-ну Гобле распоряжаться префектами, — это еще куда ни шло! Но не художниками, не писателями!

И, еще скажу в заключение, г-н Гобле и не подозревает, что стал знаменитостью. Провинциальный адвокат, генеральный прокурор, ставленник Гамбетты, министр, — все забудется; но человек, запретивший постановку «Жерминаля», будет жить в памяти поколений. Г-н Гобле навсегда останется этим человеком, и только им. Такова воля рока! Любой министр, налагающий запрет на пьесу, становится вечным посмешищем. Наступает день, когда пьесу все же ставят и весь Париж, переглядываясь, говорит: «Надо же быть таким остолопом! „Жерминаль“ прикончит г-на Гобле».

РЕЧЬ НА ПОХОРОНАХ ГИ ДЕ МОПАССАНА 7 июля 1893 года

© Перевод Л. Коган

Господа, я должен говорить от имени Общества литераторов и Общества драматических авторов. Но да будет мне позволено говорить от имени всей французской литературы, и говорить не просто как собрату по перу, но как старшему товарищу по оружию, другу, который пришел сюда, чтобы отдать последний долг Ги де Мопассану.

Познакомился я с Мопассаном восемнадцать лет тому назад у Гюстава Флобера. До сих пор вижу его светлые смеющиеся глаза, вижу его, совсем еще юного, с сыновней почтительностью внимающего учителю. Он слушал нас целый вечер, едва отваживаясь изредка вставить слово; но от этого крепыша с открытым, искренним лицом веяло такой беспечной отвагой, такою удалью, что все мы его полюбили, — полюбили за тот аромат здоровья, который он с собою приносил.

Мопассану нравились сильные физические упражнения, о его поразительной храбрости уже слагались легенды. Нам и в голову не приходило, что когда-нибудь у него обнаружится талант.

А потом прогремела «Пышка» — этот шедевр, произведение совершенное, исполненное нежности, иронии и мужества. Мопассан сразу же создал нечто весьма значительное, поставившее его в один ряд с признанными мастерами литературы. Это было для всех нас огромной радостью; ибо до сих пор мы наблюдали за его возмужанием, не подозревая в нем блестящего дара. Отныне же он становился нашим собратом. С этого часа Мопассан творил непрестанно, с щедростью, безупречностью, силой мастерства, которые нас восхищали. Он сотрудничал во многих газетах. Рассказы, новеллы следовали непрерывной чередой, нескончаемо разнообразные в своем великолепном совершенстве; они представляли собой то маленькую комедию, то маленькую, вполне законченную драму и широко распахивали окно в жизнь. Над каждым таким рассказом или новеллой читатель и смеялся, и плакал, и размышлял. Я мог бы назвать не одно коротенькое произведение Мопассана, где на нескольких страницах уместилась вся суть какого-нибудь события, для изображения которого другому писателю понадобился бы пухлый роман. Но мне пришлось бы перечислять все произведения Мопассана, а разве не стали уже многие из них классическими, подобно басням Лафонтена или повестям Вольтера.