Инженер Петра Великого – 3 - Виктор Гросов

Вернувшись в Игнатовское, я тут же собрал своих мастеров. Задача была поставлена ребром: в кратчайшие сроки наладить выпуск штуцеров СМ-0.1К из новой стали. Работа закипела с новой силой. Первые стволы, обработанные с особой тщательностью, отправились на испытательный стенд.

Первый выстрел — чисто. Второй — тоже. Третий, четвертый… Я уже было начал верить, что зря я так переживал. А вот на пятом… раздался какой-то нехороший, глухой звук, и ствол предательски раздуло у казенной части. Не разорвало, но стрелять из него дальше было уже нельзя. Повисла тяжелая тишина. Качество плавало, технология требовала доводки, а времени у нас не было.

Раздутый ствол первого штуцера еще долго маячил у меня перед глазами, как живой укор. Работы по стали мы, ясное дело, не свернули, огонька в глазах у моих «академиков» заметно поубавилось. Я голову сломал вспоминая знания по улучшению металла. В какой-то момент я решил отвлечься. Так можно было просто перекипеть и выгореть. Нужно было переключиться на другую задачу. Такое бывает, когда основная задача идет фоном, а потом озаряет.

Прекрасно понимая, что на одном военпроме далеко не ускачешь, да и крестьян, приписанных к Игнатовскому, кормить чем-то надо, я решил запараллелить, так сказать, аграрный сектор. Идея была проста до безобразия и просто гениальна — картошка! Я уже делал наброски в своей тетрадке про картофель, наводил справки по этому товару. И ничего сложного не было. Простая идея, достойная для отвлечения внимания от основной проблемы.

Выцыганив через Брюса несколько мешков отборных клубней, я, полный самых радужных планов, велел отвести под посадку изрядный кусок земли и объявил своим мужикам, что отныне мы будем сажать вот это самое «земляное яблоко», которое, дескать, и брюхо набивает, и для здоровья пользительно, да и урожай дает богатый. Думал, обрадуются.

Сначала было просто глухое ворчание. Мужики крестились на чем свет стоит, бабы шептались, глядя на привезенные клубни с откровенным ужасом, будто я им не картошку, а самого черта рогатого приволок. «Чертово яблоко», «погань заморская», «отрава бесовская» — это еще самые мягкие эпитеты, которыми они мою затею окрестили. Я пытался им на пальцах объяснить, втолковать, кивал на опыт европейских стран, но все было как об стенку горох. Уперлись, как бараны и ни в какую не хотели и слышать о каких-то там нововведениях. Саботаж начался почти сразу. То инструмент «потеряется», то поле не так вспашут, что потом и не разберешь, где что. Я поначалу пытался их урезонить, по-хорошему, но это было все равно что воду в ступе толочь. Терпение мое потихоньку подходило к концу.

А потом грянул бунт. Не то чтобы прям большой, кровавый, с вилами да топорами, но весьма неприятный, надо сказать. Однажды утром, в конце апреля, когда мои приказчики попытались выгнать мужиков на посадку картошки, те просто-напросто отказались идти. Сбились в кучу у околицы, злые, как собаки. На все уговоры отвечали одно как заведенные: «Не будем сажать отраву! Не будем губить души свои и детей наших!».

Пришлось применить силу. Несколько моих верных солдат под командой Орлова, быстро эту толпу разогнали, а самых горластых и непокорных для острастки отходили розгами. Бунт вроде бы и поутих.

Но меня это впечатлило. Вот ведь…

От идеи насильно внедрять картошку я отказался. Вместо этого решил зайти с другого конца — путем «агитации и пропаганды», как сказали бы в моем веке, ну и, конечно, личным примером, подкрепленным рублем.

Собрал крестьян на сход. Вышел к ним без охраны. Мужики смотрели исподлобья, настороженно.

— Знаю, не по нутру вам моя затея с этим… земляным яблоком, — громко заявил я. — Считаете его отравой. Ваше право, спорить не буду. Заставлять не стану. Но и вы меня поймите — я вам не враг и зла не желаю. А желаю, чтобы жили вы посытнее, чтобы ребятишки ваши с голоду не пухли, особенно когда год неурожайный выдастся.

Я долго говорил. Рассказывал, как в других землях эта картошка людей от голодной смерти спасает. Чтобы слова мои пустым звуком не казались, велел принести из господского дома несколько уже сваренных и испеченных картофелин. Сам, на глазах у всей деревни, взял одну, обжигаясь, почистил и слопал. Потом еще одну. Предложил попробовать старосте, другим мужикам. Те сначала отнекивались, крестились, шугались, но любопытство, а может, и пример «барина», взяли свое. Робко, с опаской, попробовали. Удивленно крякнули. Не отрава, оказывается. И даже вроде как вкусно.

— А чтобы вы не думали, что я вас тут обмануть хочу, — продолжил я, видя, что лед вроде как тронулся, — объявляю: те, кто в этом году посадит картошку на своих наделах, весь урожай я у вас выкуплю по тройной цене против ржи или овса. Думайте. Дело хозяйское, добровольное.

Это был сильный ход. Перспектива срубить живые деньги, да еще и втройне, заставила многих крепко задуматься. Потихоньку, один за другим, крестьяне потянулись за семенными клубнями. Сначала самые отчаянные или самые нуждающиеся. Потом, глядя на них, и остальные подтянулись. Процесс, что называется, пошел.

О четырехполье, которое я так мечтал внедрить, об использовании удобрений для повышения урожайности, пока можно было только в мечтах лелеять. Сознание крестьянское было косным. Зато первый, самый трудный шаг, был сделан. Со временем они сами учуят выгоду и пользу от новой культуры.

Однако не все было так гладко, как на бумаге. Вскоре по деревне поползли еще более зловещие слухи. Якобы я хочу крестьян потравить, чтобы потом их земли, очищенные от людей, заграбастать себе под свои «дьявольские машины» и «огненные печи». Слухи эти были настолько бредовыми, что я сначала даже ухом не повел. Но они распространялись с пугающей быстротой, находя благодатную почву в суевериях местных жителей. И сеял их, как потом выяснилось, не кто иной, как деревенский староста — Еремеич, который первым пробовал мою картошку и вроде бы даже одобрительно крякал.

Я вызвал его к себе на ковер. Старик приплелся, кланяясь в пояс, изображая на морщинистом лице собачью преданность. Глазенки бегали, рожа была плутовской у деда.

— Что ж ты, Еремеич, — спросил я его в лоб, — народ-то баламутишь?

Староста заюлил, начал божиться, что он ни сном, ни духом, что это все злые языки, враги мои и его закадычные, наговаривают. Врет, и не краснеет. Пришлось поднажать. Напомнить про розги. И Еремеич раскололся. Признался, что его купили с потрохами. Какие-то неизвестные люди, проезжие, дали ему