Лабиринт - Яэко Ногами

больше чуждались друг друга. Он почти не бывал теперь у Таруми, а в тех редких случаях, когда заглядывал к ним по какому-нибудь неотложному делу, Тацуэ не выходила к нему. Но сейчас, махнув на все рукой, он позвал ее к телефону. Минуты через три в трубке послышался ее голос.

— Алло! Алло! Что же это творится! —сразу же заговорила она, еще не спросив, что ему нужно.— Тон ее был дружелюбный, словно отношения их нисколько не изменились. Но Сёдзо приписал это влиянию чрезвычайных событий.

— А вы из наших мест ничего не получали? Ни писем, ни телеграмм не было?

— Кажется, нет. Впрочем, не могу точно сказать...

— Дядя приедет сегодня ночью?

— Он собирался вернуться через два-три дня, но в связи с этим переполохом... У вас что-нибудь срочное к нему?

-— Да, у нас там тоже переполох.

— Что же случилось?

— Арестовали братца. За нарушение избирательного закона.

В голосе Сёдзо слышалась не столько тревога, сколько раздражение. С таким же раздражением он читал и дядино письмо. Вражда между местными организациями Сэй-юкай и Минсэйто была настолько сильной, что члены одной партии не позволяли себе купить ни одной луковицы, ни одного фунта соевого творога в лавке, принадлежащей члену другой партии. Эта взаимная ненависть пустила глубокие корни — она подогревалась исстари существовавшей враждой соперничавших клановых групп.

Дом Канно был провинциальной штаб-квартирой сэй-юкайцев. Сёдзо, выросший в этом доме, уже с детских лет хорошо разбирался в закулисных махинациях, связанных с парламентскими выборами, и для него не была тайной коррупция, разъедавшая политические партии и парламент. Он был честным юношей с чистым сердцем и еще до того, как познакомился со взглядами левых, не питал никаких иллюзий относительно государственного строя и управления страной. Он знал, что его старший брат Кии-ти не имел ни того влияния, ни того авторитета, каким пользовался их отец, равно как не унаследовал него способностей. Политическая деятельность для него была лишь данью традиции, которую он должен поддерживать как глава семьи. Участвовал он в политической игре против воли и даже тяготился ею. Сёдзо считал, что брат старается не выходить из определенных рамок и не «зарываться». Поэтому арест Киити явился для него досадной неожиданностью.

— Если все будет благополучно, возможно, съезжу туда. Когда? Что? Не слышу...

В трубке что-то затрещало, голос Тацуэ пропал, послышались такие звуки, как будто кто-то раздувал кузнечные мехи. В надежде, что, может быть, Тацуэ все же слышит его, Сёдзо прокричал в трубку, что ему во что бы то ни стало нужно посоветоваться с ее отцом. Раз он выезжает ночным поездом, то к утру, наверно, будет уже дома. Пусть Тацуэ передаст, что завтра он, Сёдзо, обязательно к ним придет.

Таруми поджидал Сёдзо в своем кабинете, для которого отведена была одна из комнат чайного павильона, стоявшего в саду. Увидев гостя, он вместо приветствия сказал:

— Что, неприятное, брат, дело, а?

Несмотря на холода, Таруми был без сорочки, в нижнем шелковом кимоно мышиного цвета. Он сидел, скрестив руки на груди; из-под рукавов кимоно виднелись его жирные  волосатые запястья. Он тоже получил письмо авиапочтой и, кроме того, телеграмму.

Вернувшись ночью из Осака, он тут же связался по телефону с господином Хаясэ — депутатом от их провинции. Тот сказал, что уже принял кое-какие меры и не сомневается в благополучном исходе.

— Конечно, пока неизвестны подробности, трудно что-либо сказать. Но ведь Киити, что называется, с молоком матери всосал науку предвыборной борьбы и технику парламентских выборов. Я не допускаю мысли, чтобы он мог совершить какую-нибудь грубую оплошность,— убежденно заявил Таруми.

— Но ведь вы знаете,— возразил Сёдзо,— что на сей раз под флагом борьбы с нарушениями избирательного закона предпринимается попытка нанести удар по провинциальным организациям политических партий. Вероятно, хотят опорочить наш избирательный округ.

— В этом отношении обстановка во всех округах одинакова,— перебил его Таруми.

Сильным ударам подверглась прежде всего партия, к которой он сам принадлежал, поэтому она вынуждена была по числу депутатских мандатов уступить свое место в парламенте партии Минсэйто. Таруми говорил таким тоном, будто все это его вовсе не касалось. Однако Сёдзо, желая закончить свою мысль, сказал, что, как пишет дядя, на родине у них после выборов начался произвол и старик сомневается в том, что арест Киити будет непродолжительным; вообще дядя весьма встревожен этим,

— Он, вероятно, и вам пишет то же самое?

- Да-

— Дядя просит меня приехать туда на время...

-— Думаю, что пока незачем. Начальника тамошней полиции я знаю еще с тех пор, когда был секретарем местной организации Сэйюкай. Он человек разумный, хорошо знает дело и на глупости не способен. Господин Хаясэ тоже человек толковый и промаха не сделает. Оба они люди надежные, так что пока беспокоиться нечего. Нужно подождать. Посмотрим, как сложится обстановка. Не стоит тебе сгоряча лететь туда. Ну, что ты там сможешь сделать?

Таруми опустил руки. Это было знаком, что аудиенция окончена. Беседа их длилась меньше десяти минут, но за это время ему уже несколько раз звонили из партийного центра, а в обеих гостиных ждали еще посетители. Об этом свидетельствовали и два автомобиля, стоявшие у ворот. Таруми сегодня с самого раннего утра связался со своими друзьями и политическими единомышленниками и был прекрасно обо всем осведомлен. Но он делал вид, будто ничего не случилось, что он и не слышал о кровавом злодеянии, которое заставило его прервать поездку и вернуться в Токио.

— Не тревожься, все будет в порядке! — хладнокровно сказал он на прощанье и, поднявшись с узорчатого дзабутона, надел верхнее кимоно. Таруми ни при каких обстоятельствах не терял самообладания. Спокойствие, уверенность в себе, решительность были его отличительными свойствами. С завидным хладнокровием держался он и сейчас. Правда, во всем его поведении Сёдзо всегда чувствовал что-то неестественное, напускное. И все же он невольно отдавал должное артистическим способностям этого мистификатора. Но сейчас невозмутимый тон Таруми вызвал в нем только раздражение. Они проходили по галерее, соединявшей чайный павильон с домом. С обеих сторон ее обступали заиндевелые деревья. Таруми шел впереди.

Кряжистый, грузный, он шагал твердо, уверенно и удивительно легко. Его стриженные ежиком волосы с сильной проседью были густы, как у юноши, голова была слишком большая, и затылок казался каким-то стесанным. Глядя на этот затылок и негнущуюся бычью шею, на широкие массивные плечи Таруми, Сёдзо все сильнее раздражался.

Вспыхнувшая смута была направлена против политических партий и парламентской