Сага о Головастике. Начало - Александр Нерей

столбом. Вытаращил глаза от незнакомых чувств, и тоже, как и все вокруг, оцепенел. Стоял, слушал могучий голос Скефия и мало что понимал, зато перед глазами появились красочные картины, будто я сидел в кинотеатре на первом ряду, а все эти виды показывались для меня одного.

Голос Скефия подстёгивал фантазии, и я продолжал представлять себе то, что приходило в голову с его словами. Всё новые и новые картины зарождались в моём воображении и тут же отражались на огромном экране.

— Я сейчас с твоим сердцем беседую. Лучше сказать, с душой. Ум твой завтра очистится, и не вспомнишь ты ни одного моего слова, а вот душой станешь крепок, как булат. Будешь братьям помогать, как должно. И не только им, а и всем нам, мирам. А нас, как ты уже умом увидел, не двенадцать первенцев, а больше. И не все мы мужского пола. Есть среди нас будущие матери вселенных.

Я хоть и был в кинотеатре, но почти всё понимал и обо всём сказанном пытался подумать и запомнить.

«Значит это миры у костра, а со мной двенадцатый разговаривает. Врёшь, дяденька мир, я всё запомню. Я умом крепок, особенно если время на размышление дать. Как успокоюсь, не просто каким-то булатом буду, я кремнем алмазным стану. Из меня такие искры полетят, если кто пальцем или словом тронет, на всю жизнь обожгутся», — размышлял я, пока картины сменяли друг друга и проплывали перед глазами, а Скефий продолжал разговор.

— Когда мы станем взрослыми, и мама наша уйдёт от нас навсегда, будем метаться в холодном космосе в одиночестве и искать свои половинки. Если повезёт найти свою пару и полюбить друг друга, соединимся мы навечно и огородимся от всего света. И чем больше любовь наша будет, тем сильнее мы невидимыми станем. Как чёрные дыры в человеческом понимании. Только не дыры в той тьме пребывают, а таинство там происходит. Таинство зарождения новых миров. И чёрные дыры такие могут совсем малыми быть, а могут размером с огромную галактику. Все мы мечтаем найти друг друга и полюбить так, чтобы любовь наша была размером с такую галактику. Затем взрыв у нас случится, зарождение…

— Я вас двенадцатым называю, дяденька Скефий? — прервал я заумные мирные речи и подивился своей наглости.

Скефий перестал читать лекцию о космической любви и сначала взглянул на меня удивлёнными глазами, а потом быстро заморгал и сказал, будто сам себе:

— Точно кандидат в головастики.

Потом он повернулся лицом к костру, а в костре что-то задвигалось, зашевелилось, и я только тогда рассмотрел, что не костёр это вовсе, а та тётенька с афиши кинотеатра, которую видел после хулиганской порки. Только в пламени она жарком сидела и как на афише держала в руках виноградную лозу со спелыми кистями. Но ни тётенька, ни лоза, ни кисти в пламени костра не сгорали.

«Она не обугливается, а как будто живёт и всегда жила в огне-пламени? Вот чудеса», — ошалел я от продолжения морока.

— Живи и надейся, — сказала ещё более причудливым и объёмным голосом тётенька.

— Живу и надеюсь, — ответил ей Скефий и поклонился.

— Вы сейчас обо мне? Или о твоей будущей подружке? — спросил я у Скефия и тётеньки.

Что тут началось, словами не опишешь.

Скефий так рассмеялся громогласным басом, а вслед за ним все остальные, гревшиеся и дремавшие мировые братья с сёстрами, что меня будто взрывом с ног сбило, и полетел я кверху тормашками над лесом, кружась, как волчок. А миры вокруг костра всё продолжали и продолжали неистово и дико хохотать, сотрясая всё вокруг, отчего я вертелся и летел, куда подальше в неприветливую чёрную пустоту.

Страшно мне не было, нет. Понимал, что всё не взаправду, и мчался, ожидая, когда начну привычно падать с высоты, как это не раз снилось, и очнусь в своей постели, ничего не соображая и не помня.

Только голос тот женский снова летел рядом и что-то нашёптывал, но я ничего и слушать не хотел о подснежниках, а потому продолжал нестись сквозь пустоту, пока не сообразил, что это голос огнеупорной тётеньки.

— Это и есть Двенадцатый, как ты нарёк его. Только я ему при рождении другое имя дала. Скефием его назвала. И первый он был у меня сын. А за ним Татисий, а за ним Наверий, а за ним Вардиний, Феоний, и… Леодий, и Реводий, и… И Мелокий, и…

Не успев дослушать несгораемую тётеньку, я со всего маху влетел в свою кроватку так, что у неё ножки разъехались, а металлическая сетка под напором моего падавшего из космоса тела достала до пола.

Я в мгновение ока выпрыгнул из постельки-батута весь в холодном поту от ужаса. Но вокруг было темно и тихо.

«Ночь, значит, а мне кошмар приснился», — подумал, кое-как успокоившись и уняв дрожь в груди. Потом осторожно забрался в кроватку, немного поворочался и заснул.

Глава 19. Душевный кошмар

В то утро я проснулся поздно. И не утро уже было, а полдень. И не проснулся, а мама растолкала, чтобы пообедал. Встал, как малахольный, и зачем-то к зеркалу, словно оно знало тайну, которую мне позарез нужно было выведать. Но из зеркала вытаращилось моё же отражение, и оно оказалось ничуть не умнее меня.

«С чего это появилась привычка, как проснусь, бегом к трюмо и давай читать, что на мне за ночь намалевали? Может уши снова обожгли в мороке-кошмаре или синяк под глазом поставили? А если мамка спросит, что это за узор у меня пониже спины, должен же заранее ответ правдоподобный придумать или не должен?

Вот и сегодня гадость вроде кошмара снилась, хорошо следов не оставила. И на том спасибо. Но что-то беспокоит, что-то позванивает в колокольчик над темечком».

— Иди уже. Не в ресторане питаешься, — донеслось со двора.

— Иду! — закричал я, что было сил, чтобы воплем прогнать тревожные мысли, а заодно звоночек над темечком.

Обед был на славу. И молодая картошка, и помидоры, и огурчики, и варёная курочка, и даже жареные караси, которых папка без меня наловил на каком-то пруду. Но я не был на него в обиде. «В следующий раз не отвертится. Поеду с ним на рыбалку на новом авто».

— Трясло сильно? Что говорят? — спросил отец у бабули, когда обед подходил к концу.

От его вопросов я даже вилку из