День начинается - Алексей Тимофеевич Черкасов

все через неинтересную жизнь. А мне не привыкать. Я вот этими своими руками горы песку перемыла. В шурфе с белоглазым встретились и там свадьбу справили. Это все через неинтересную жизнь!

Федор громко расхохотался, порывисто обнял тетушку, едва сводя руки за ее широкими плечами.

2

Выпроводив братьев к себе во флигель, Дарья, тяжко переваливая свое крупное тело, перешла к Юлии.

– Отродясь не испытывала, как сердце щиплет, – сообщила сияющая Дарья, улыбаясь широким мясистым ртом. – Вот я тебе скажу, как приехал он, так ровно сердце подменил у меня. И любила же я его, когда он был вот эдакий, – Дарья показала рукою ниже своего колена. – И душа у него теплая, певучая… Не то что этот молчун!.. А я за тобой пришла. И не жди, чтобы я уговаривала. Возьму и унесу на руках. У нас там люди свои: Муравьи да Левский со своей супругой и дочерью. И Григорий просил, и Фекла велела.

Против такого довода Юлия не нашлась что возразить. Она долго прибирала волосы, меняла платье и перед уходом еще раз взглянула на себя в зеркало.

– Ну, дева, пересмотришься! – заметила Дарья.

Юлия сердито отошла от зеркала и вплоть до входа во флигель не разжимала недовольную складку меж бровей.

За двумя празднично убранными столами в просторной горнице Пантелея собрались все Муравьевы и давние соседи по дому – семья инженера строительства комбайнового завода Левского. Стены горницы были завешаны портретами, семейными фотографиями, окна – тюлевыми шторами, пол застлан самоткаными половиками, высокая пуховая кровать – белым узорчатым покрывалом. Вкусный запах румяных блинов, жареного мяса, пельменей в соусе щекотал в ноздрях. За первым столом разместились в переднем углу Фекла Макаровна в черном бархатном платье, строгая и величавая; подле нее Пантелей Фомич, и по другую сторону – Павел Фомич с ниспадающими черными усами. Рядом с ним – Феофан с Федором; и в стороне от всех, у окна, сидел Григорий. Левский – высокий, смуглый, костлявый человек, его такая же костлявая жена, а рядом с нею дочь Тамара занимали круглый столик по соседству с Григорием.

Дарья степенно, по-сибирски, познакомила Юлию со всеми гостями, и в том числе с Григорием, точно Юлия свалилась в горницу с неба.

Пока обошли гостей первая и вторая чарки вина, пока гости выпили по бокалу пива, все вели разговор сдержанный, умеренный и не мешали разговаривать друг другу. Затем Дарья подала по третьей, Муравьевы зашевелились, заговорили, задвигали стульями, Феофан вспомнил хитроумному усатому брату Павлу давнюю обиду и тут же прослезился и простил. Дарья два раза высказывала наболевшее ревнивое чувство белоглазому супругу. Левские за круглым столом вели уединенную беседу, все более и более оживляясь. Трезвый Федор молча и сосредоточенно жевал пельмени. Григорий насмешливыми глазами смотрел на всех, находя Феофана неловким, Тамару Левскую с ее красным носом – некрасивой и чересчур чопорной, Феклу Макаровну – очень уж строгой.

Юлию он выделял из всех. Он ловил на себе ее взгляды, отчего у него на душе было весело и светло, как будто она одна и составляла цель этого вечера. Ему нравились ее думающие глаза и то, как независимо и просто она держала себя. И он не мог представить себе Юлию пьяной, падающей и безудержно хохочущей, как это было в новогоднюю ночь с Катериной, когда та упала ему на шею, говоря: «Я пьяная! Я категорически пьяная! Па-анимаешь?» – и хохотала, вздрагивая всем своим сильным и красивым телом.

– А ты что же, Гриша, вроде как на поминках? – насела на Григория Дарья. – Все посматриваешь да головой водишь. Не бойся, твой предмет не сглазят! Нехорошо. Он тебе брат старший, встречай как следует. – И, топнув ногою, пропела:

Ох, да ли не твою ли, не твою ли дороженьку

Сизокрылый-то лебедь пролетел?

Ох, да ли не твою ли, не твою ли головушку

Милай рученькой теплой пригрел?

И, взглянув на Юлию, громко захохотала.

– Диво, прямо диво!.. Два-то лебедя да сизокрылые, лебедь да с лебедушечкой, залетели к нам во компанию и тверезые, и угрюмые. Отчего бы это? – спросила Дарья, поводя глазами. – Али худо угощенье? Аль вам вечер не приглянулся? И блинчики у вас остыли, и винцо пригорюнилось. Как это можно так, Юлья? Горе горевать – и жизни не видать!

И, покачивая широкими бедрами, плавно подошла к Юлии, обняла ее, что-то прошептала на ухо, поднесла рюмку вишневой настойки, хитро метнув глазами на Григория, выпила с Юлией за здоровье всех и громко захохотала.

И тут же, забыв про Юлию, скрипя ботинками, шумя раздувающимся сарафаном, Дарья кругом прошлась по комнате, картинно поставив руки в бока, запела:

Куманек, побывай у меня.

У меня, меня, меня, меня.

Животок, побывай у меня.

Я бы рад, кума, быть у тебя,

У тебя, тебя, тебя, тебя.

У тебя, кума, ворота скрипучи,

Скрипучи, пучи, пучи, пучи, пуччи…

Я твоему, кум, ох, горю помогу,

Под ворота кусок сала положу.

Куманек, побывай у меня.

Животок, побывай у меня.

Я бы рад, кума, быть у тебя,

У тебя, кума, собачка зла,

Ох, и зла, и зла, и зла, и зла, и зла…

И долго еще кума уговаривала кума, обещая собачку на цепочку привязать и злую свекровь на печку посадить… А кум все чванился да куражился, выискивая причину за причиной. Так Дарья и не довела песню до развязки. Снова разнесла по чарке вина, разлила пиво и стала потчевать гостей, всех и каждого, настойчиво и с прибаутками.

Муравьевы пили за здоровье майора Федора, инженера Григория, за здоровье Феофана с величавой Феклой Макаровной, за здоровье Пантелея с Дарьей, за здоровье всех Левских и более всего пили за здоровье русского народа и отдельно за сибиряков.

3

Федор не спускал глаз с Юлии, прислушивался к каждому ее слову, следил за каждым ее движением. «Какой он развязный, – думала она. – Моряк! И что он на меня так смотрит? Просто неудобно… И где я слышала это «золотцо»? – припоминала она, находя в движениях Федора что-то знакомое, но забытое.

И, точно отвечая на ее неприязненную мысль, Федор встал, отодвинул пяткой стул и, прихрамывая на больную ногу, подошел к пьяно бормочущему Пантелею, потеснил его и вклинился между ним и Юлией. В его больших светящихся глазах плескался смех.

– А скажите, золотцо, большие