День начинается - Алексей Тимофеевич Черкасов

class="p1">А сердце будто кто-то сграбастал когтистой лапой и так сжал, что из глаз Юлии брызнули на подушку и в рот солоноватые, теплые слезы. Уткнув лицо в подушку, Юлия старалась, чтобы ее никто не услышал. И как же она испугалась, когда вдруг раздался глуховатый голос Григория:

– Что с вами, Юлия? – И она почувствовала, как на ее плечо легла теплая ладонь. Он был здесь, рядом! Она ничего не могла сообразить в первую минуту – до того растерялась и испугалась.

А рука Григория, теплая и влажная, нервно трепетала на ее плече.

– Зачем вы здесь, Григорий Митрофанович? Зачем? Я не ожидала, что вы… Зачем, а?

– Я слышал, вы плачете…

Отпихнув руку Григория, натянув на голые плечи одеяло, она просила его, чтобы он поскорее ушел; ведь она верила в его порядочность, думала, что он никогда не допустит со своей стороны ничего подобного…

– Пожалуйста, пожалуйста, – твердила она вздрагивающим голосом.

Григорий не стал ни оправдываться, ни возражать, уловив в ее голосе гневную непоколебимость. Поднялся и ушел. Юлия слышала, как он тихонько прикрыл за собою дверь, и вдруг пахнуло на нее запахом табака.

Дня через два Юлия застала Григория в его багровой комнате, когда он, заложив за спину руки, стоял лицом к стене и смотрел на портрет той самой Варвары Феофановны, про которую так много наговорила Юлии словоохотливая Дарьюшка.

Юлии послышалось, будто бы Григорий разговаривал сам с собою, глядя на портрет.

У Юлии морозец потянул по спине. Она хотела быстро пройти в свою комнату, но задела шинелью за стул. Григорий повернулся к ней, насупился, ответив на ее «здравствуйте», спросил, как идут у нее дела…

…Ни разу Григорий словом не обмолвился о том, что произошло ночью, когда он пытался утешить свою строптивую соседку. Так и жили – рядом друг с другом, но не менее далекие, чем левый берег Енисея от правого. И вряд ли они могли когда-нибудь стать близкими!..

4

Муравьев и сам бы не мог доказать, что его стремление в Приречье является его собственной идеей, а не есть та давняя струя исканий, которую оставили после себя другие геологи за пятьдесят минувших лет.

Одни говорили: Приречье – миф. Другие считали, что Приречье даст большой вклад в послевоенные пятилетки. Третьи яростно отрицали это, и в числе их был профессор-консультант геологоуправления Милорадович. Четвертые, исследователи Матвея Пантелеймоновича, поговаривая вообще и никак не отвечая на вопрос, сбивали всех с толку.

Геологи спорили в кабинетах над картами, в коллекторской над давними приреченскими образцами, за микроскопами при рассматривании аншлифов, спорили в коридорах, на летучих совещаниях в изыскательских партиях, высказывали свое мнение в стенной газете и в «Вестнике Геологического управления».

Все эти споры знал Муравьев.

Из разных углов, от разных лиц разговоры собирались к нему и будили его мысль. Он противопоставил доводам своих противников настойчивость и непреклонность, мечту коммуниста и государственное мышление. Он видел в Приречье будущий промышленный узел социалистической индустрии во главе с Енисейгэс.

И он работал. Ради этого будущего работал без устали. Он вовсе не делал себе карьеры, как о том говорил Одуванчик. Он был искатель. Искатель не просто полезных ископаемых, а искатель лучшего будущего. Он частенько думал о том далеком, когда на его таежных привалах будут выстроены города, и тысячи, десятки тысяч людей будут продолжать и развивать дело преобразования Сибири, которому он посвятил всю свою жизнь. Иногда он просто похаживал по кабинету, и в его сознании возникали тысячи мыслей; он был творец, инженер с вдохновением, как его однажды назвала Чадаева.

Как-то раз во второй половине светлого мартовского дня Григорий был на докладе у секретаря крайкома партии Аверкия Николаевича Сапарова. В кабинете Сапарова, кроме Григория, присутствовал председатель исполкома крайсовета Никита Васильевич Смирнов, пожилой, широкий в плечах, светловолосый человек в темном двубортном костюме. Он сидел в кресле и, положив широкие ладони рук на подлокотники, полузакрыв глаза, слушал Муравьева.

Сапаров стоял у круглого лакированного столика с телефонными аппаратами и, заложив ладони рук под широкий армейский ремень, шевелил пальцами и изредка ронял реплики или задавал вопросы.

Григорий говорил о ходе изыскательских работ в Барольске, Ассуме, Жилинске, Дербине, Потапове, Баренях, на Талгате, в Усинске и Норинске. На длинном столе, покрытом красным сукном, была развернута геологическая карта, края которой свисали вниз, как расписная узорчатая скатерть. На карте лежали записки Григория, портфель из красной кожи и портсигар из карельской березы.

– А как с Приречьем? – спросил Сапаров, когда Григорий закончил доклад. Пальцы Сапарова под ремнем перестали шевелиться. Григорий переставил стул, у которого стоял, и, не взглянув на Сапарова, ответил:

– Пока все то же, что и было. Мечты и мои предположения. В Томске и Новосибирске с моим докладом многие не согласны.

– Почему?

Григорий встретился с черными, чуть прищуренными глазами Сапарова и не знал, что сказать.

– Почему? – еще раз спросил Сапаров, и его пальцы под ремнем энергично зашевелились.

– Я не сумею ответить на этот вопрос, – сказал Григорий, краснея от смущения и пристального взгляда Сапарова. – Трудно сказать – почему. Мои оппоненты в Томске и Новосибирске не привели сколько-нибудь убедительных доводов.

Медленно и неохотно Григорий стал распутывать возражения своих противников. Милорадович возражает потому, что у Муравьева нет ничего существенного, материального, подкрепляющего его мечту. Профессор такой-то возражает потому, что не согласен профессор такой-то. Геолог такой-то возражает потому, что сам побывал в Приречье десять или пятнадцать лет назад и ничего не нашел.

Сапаров молча смотрел на карту и водил пальцем по району Приречья. Смирнов тоже подошел к столу и так же, как и Сапаров, пристально глядел на карту района Приречья.

Григорий стеснялся Сапарова. Это был во всех отношениях человек незаурядный. Сапаров никогда и никого не подавлял своим высоким авторитетом и служебным положением. Отличительной чертой его характера была та нравственная чистота, при которой человек как бы отчитывается перед собственной совестью за все свои поступки и дела. Много лет назад Сапаров закончил Институт красной профессуры. Работал на Кавказе, в Ленинграде, много читал и, продолжая самообразование, защитил диссертацию. В общении с людьми Сапарова отличала скромность, которая была не нарочитой, не выдуманной, а идущей от всего склада его характера. За это все его любили, и каждый, кто встречался с ним, выкосил из этой встречи не только ясную мысль, но и что-то волнующее и радостное.

Сапаров всегда требовал, чтобы коммунист во всем и со всеми был честным, правдивым, отзывчивым и справедливым в принятии тех или иных решений. И он контролировал свои решения