День начинается - Алексей Тимофеевич Черкасов

– Что же делать? Или вызвать врача?

– Не надо! – отмахнулся Федор. – Зажги свет. Там у меня в кармане мундира коробочка с порошками. Дай ее и стакан воды…

Григорий подал коробочку и воду. Федор принял порошок и запил водой, потом достал тетрадь и карандаш.

– Такая гадость, – проворчал он, все еще морщась от неприятного лекарства. – А ведь ничуть не помогает. Ты спи, золотцо, а я еще посижу. Что-то вот поют, поют в душе колокольчики. Надо их записать.

– Какие колокольчики? – удивился Григорий.

– Стихи, золотцо. я никогда без них не живу. Вот ехал Енисеем из Ахана, а колокольчики под дугою так нежно пели, что и теперь еще звенят в голове…

И ссутулившись в постели, прислушиваясь к чему-то непонятному, рождающемуся в мыслях, медлительными движениями развернул тетрадь, наполовину исписанную, и записал:

Заливаются колокольчики,

Путь далек, далек,

Путь невидим мне!..

Заливаются колокольчики,

Что-то там горит,

Впереди во мгле?

Эх, ямщик, наддай!

Ходу, ходу дай!

Что, не видишь ты,

Огоньки горят?..

Григорий заглянул в тетрадь брата, прочитал стихи, невольно удивляясь их звучности: они точно рвались к музыке, породив в чувствах Григория какой-то кольцовский напев; сердито повернулся спиной к Федору, подумал: «Черт знает что получается! В голове шумит, а стихи пишет. И дальняя дорога нс утомила его. Пятый час ночи, а его в трех ступах не утолчешь. Вместе выросли, а в жизни разные: он смотрит куда-то в небо, а я в землю».

– Наша жизнь так коротка, золотцо!.. – мечтательно заговорил Федор, обкусывая зубами тупой конец карандаша. – Надо жить полнее, значительнее! Ах да! Тут мне Дарьюшка успела рассказать, что из-за тебя Варвара уехала из города? Да? Сколько раз она вытаскивала тебя за уши? И в горах Алатау, и на Алтае, и в Северной тайге… Я все ждал, когда ты наконец женишься. Теперь вот увлекаешься чернявой геологичкой. Когда же женишься?

– Мне не к спеху, – буркнул Григорий и, что-то вспомнив, спросил: – Как ты понимаешь американцев?

– Каких?

– Вообще всех.

– То есть почему «вообще»? – Федор закрыл тетрадь, сдвинул рыжеватые брови. – Так, золотцо, понимать нельзя. Есть поп, есть попадья, а есть попов работник. Есть американцы такие, которые душили нас блокадой. Вооружали интервентов – Корнилова, Краснова, Юденича, Колчака. Эти и теперь мечтают сожрать нас живьем, мечтают о вечной войне. Но есть и другие американцы: работяги, как и мы, грешные. Их больше, и они с любовью смотрят на нас, хотя и не совсем нас понимают. Тому причиною – капиталистическая пропаганда!.. Так вот, американцы-работяги с удовольствием жили бы с нами душа в душу, да мешают тузы. А что ты, собственно, хотел сказать?

– Тут как-то к нам понаведались туристы из Америки, – пояснил Григорий. – Поднялся такой переполох! Американцы! Американцы! Союзники и все такое. Начальник управления привел их ко мне. А они вдруг, знаешь, захотели ознакомиться с нашими запасами, нашими богатствами…

– И что же?

– Я не открыл сейфов.

– Иначе и не могло быть, – сказал Федор.

Он встал с дивана, набил трубку и зашагал босыми ногами по комнате.

Братья уснули в эту ночь на рассвете.

Глава девятая

1

Возвращение Федора в муравьевский дом произвело на Юлию неприятное впечатление. Ей все не нравилось в Федоре: и то, что он подвижен в разговоре; и то, как он безразлично посмотрел на нее ночью и так же безразлично-холодно пожал ее руку; и то, что он в ее отсутствие перерыл все ее зарисовки.

С этим чувством неприязни легла спать. Из соседней комнаты узкими белыми полосками струился свет. «Да, да, золотцо, – гремел за дверью голос Федора, – вот я тебе и говорю: лучше плавать под водою для закуски рыбам, чем терпеть смрадную фашистскую нечисть на нашей земле! А потому живи, работай, воюй смелее!» – Засыпая, она все еще слышала голос Федора.

Утром зашел к ней Федор. Подтянутый, в начищенных до блеска сапогах, строгий и хмурый, подошел к столу и почему-то посмотрел в глаза Юлии долгим вопросительным взглядом. Заговорил о Ленинграде. Юлия отвечала на все его вопросы скупо. Она стояла возле стола с неприбранной посудой и остатками завтрака. Тут же лежали ее акварельные рисунки.

– Вчера я рылся в ваших зарисовках, – сказал Федор с тем же хмурым выражением лица. – Прошу извинения, – и опять испытующе посмотрел в глаза Юлии.

Непонятен был для Юлии этот человек, в присутствии которого она испытывала оторопь.

– Тут у вас есть рисунок, – продолжал Федор. – Набережная Невы, отсветы пожара, падающий снег и лежащий на снегу морской офицер… Кто он? Подводник?

– Он моряк. А кто? Не знаю.

– А там подписано: умер на моих руках 27 марта 1942 года.

– Ну да, 27 марта.

– И вы не знаете, кто он был?

– Нет. Я сдала его в машину, он уже… он был мертв. И так рвались кругом снаряды… И сейчас я все еще вижу ту ночь.

Оборвав беседу на полуслове, Федор извинился и ушел, оставив Юлию в недоумении.

В этот день Федор, все такой же хмурый, побывал у Пантелея во флигеле, потолковал с молчаливым, скупым на слова Феофаном, с Феклой Макаровной и ушел в город. Вернулся он вечером. Вскоре пришла Дарья в новом цветастом сарафане, румянощекая, сияющая.

– Диво, прямо диво! – говорила она нараспев. – Каким ты, Федор, интересным стал. И при орденах, и при погонах. Картина, а не человек. – И продолжала, обращаясь к Григорию: – Ведь это я первая встретила его. Гляжу: кто-то подъехал в кошеве к ограде. «Кто бы это?» – подумала. И сразу узнала деверя Павла. И гляжу… Господи! Федька в дохе! Я так, как была, и упала к нему на грудь и давай плакать. А тут и Фекла, и Феофан. Господи, так-то я была рада!.. Ведь пять лет прошло, подумать надо! И как много перемен, что ах!

Дарья смахнула с розовой щеки слезу. Федор набил прямую трубку и закурил.

– Ах, да что я! – Дарья всплеснула руками. – Ведь мы вас ждем! Там, у нас, во флигеле. Идите же, идите! Отпразднуем встречу как следует, по-приискательски. Через неделю-две располземся в разные стороны, как муравьи. Я, Гриша, хочу с Пантелеем поехать на Талгат.

– Ты бы лучше дома слушала радио, – покусывая мундштучок папиросы, посоветовал Григорий. – Что тебе на Талгате? Горные работы тяжкие. Жизнь там неинтересная, холодная, в палатках.

Дарья ополчилась на племянника.

– Ишь как! – она покачала головою. – То-то Чернявский и забросил свою бабу в Мотыгиной. Это