День начинается - Алексей Тимофеевич Черкасов

Фекла Макаровна ждала Катерину. Она нарочно побывала у нее и звала ее быть на вечере.

4

Катерина запоздала. Броским, заиндевевшим взглядом посмотрела на всех, кто сидел за столом, и, подняв черную гордую голову, вошла в горницу.

Григорий смутился, кашлянул, торопливо пересел к окну. Фекла Макаровна, скрипя ботинками, шумно и весело подошла к Катерине и, обнимая ее, настывшую, бодрую, заговорила:

– Голубушка долгожданная! Нехорошо серчать на меня. Худого тебе не желаю. Ежели зову – иди. Тут твое место, в нашей семье. Вот как я рада, как я рада!.. – и, не поднимая рук, склонила голову, поцеловала Катерину в смуглые, зардевшиеся, холодные щеки.

– Ишь как! Диво, прямо диво, – пробурлила Дарья и, тяжко переваливаясь, пересела к Юлии, беспричинно обняла ее и поцеловала в щеку, прошептав: – Это все Феклина выдумка. А ты не робей. И чего в ней хорошего? Чернее цыганки. А сердце у нее такое злое да вспыльчивое! Слова поперек не ставь. – И долго еще бормотала Дарья.

Щуря близорукие глаза, Григорий сердито смотрел на Катерину. Она улыбнулась ему той приветливой, любящей улыбкой, с которой встречала его везде и всегда.

Катерина была в цветастом крепдешиновом платье, красиво причесанная, надушенная, в светлых туфлях. Держала себя гордо, с достоинством, но не вызывающе. Юлии ответила на взгляд беглым поклоном (будто видела ее впервые), с Левскими познакомилась мимоходом и так же просто и с достоинством села рядом с Феклой Макаровной.

– Хороша вы, хороша, – сказал Федор, поднося Катерине лафитник вина. – Знаю вас. Вижу вас. Там, у брата на столе, вы хуже. Будем знакомы… – и передал лафитник в смуглую тонкую руку Катерины.

Черный, искрящийся глаз Катерины лукаво прищурился.

– Как вы сказали? – спросила она.

– Хороша вы.

– А еще?

– А, да! Это я с вами познакомился через ваш портрет, там, на столе у брата.

У пухлых губ Катерины растаял смех. Встряхнув своей черной красивой головой, она привстала, шепнула на ухо Фекле Макаровне: «Вы добрая, а я…» – и широко улыбнулась, выпила за здоровье Федора и всех Муравьевых.

«Этот лупоглазый все высмотрел, а что высмотрел, то и выболтал», – подумал о Федоре Григорий. И почувствовал, как несправедливое злобное чувство к Катерине смяла волна хороших воспоминаний, точно лучащихся из ее любящих глаз.

К Григорию плавно и важно подошла Фекла Макаровна, а с нею Катерина.

– Ты, Гриша, как хороший купец у меня, – заметила Фекла Макаровна, капризно поджав губы – Все думаешь да пересматриваешь что-то там у себя? А ты вот взгляни сердцем (указала на Катерину). Ну, что же ты теперь видишь? Не хочу я ссоры между вами. Ты мне родное дите. Она роднее дочери. Живите дружно, и дело у вас будет ладное. И Приречье победите, и всю землю обновами покроете. А ежели будете тянуть в одиночку, дело не пойдет! Я за ваше счастье в «гражданку» воевала. За твое счастье отец сложил голову в Забайкалье. За вашу жизнь и теперь идут сражения. А вы? Ссоритесь? Нехорошо!

И так же важно, не торопясь, отошла в сторону, давая понять племяннику, что ее миссия примирения закончена.

– Ты мой!.. Один ты, ты, ты! – горячо заговорила Катерина, схватив своими красивыми руками руку Григория. – И греюсь огнем твоим! И живу огнем твоим!.. И никому не отдам! Понимаешь? Никому, никому, никому. Понимаешь? – и в черных глазах Катерины на мгновение вспыхнул непримиримый, злой огонь.

– Ты бы хоть потише!

– Потише? А я не хочу! Не люблю жить тихо. Ни в любви, ни в деле, – ответила Катерина и, улыбаясь властно, пригнув к себе голову Григория, обожгла губами.

5

…Спотыкающийся разговор Муравьевых потух. Феофан, уткнув нос в стол, бормотал что-то невнятное и бессвязное. Пантелей бодрствовал и вел беседу о летних предстоящих работах, предусмотрительно косясь на дверь комнаты, куда вышла Дарья. Павел Фомич, покряхтывая, ушел к Феофану.

Юлия разговаривала с дородной Дарьей в соседней комнате.

– А моряк-то он был завидный, – певуче говорила Дарья о Федоре. – И до финской плавал, и после, и во время войны. Девять чумных кораблей потопил торпедами (чумные, в понятии Дарьи, – фашистские). В море и стихи писал. В Ленинграде квартиру имел.

– Когда он ранен? – спросила Юлия.

– Да в 1943 году, в марте. И ведь вышло-то так. – Дарья горько покачала головой. – Не в море, не под водою, а на берегу. Вот ты и возьми! Знать, судьба. В марте, значит, числа не помню. Шел он по Невскому…

Да, да, это он, тот безвестный лейтенант флота!.. Но почему в душе Юлии другой, более понятный и близкий, чем этот живой? Она забыла его глаза, лицо, руки – все. Но запечатлелось что-то жгучее, волнующее и неопределенное. Теперь оно воскресало то в виде падающего рыхлого снега, то в виде взрывающихся снарядов, то в виде мокрых растрепанных волос…

Пепельноволосая, прямая и некрасивая Тамара по просьбе отца села за пианино, легко начала играть вальс Штрауса.

– Чудесно. Ай, как хорошо! – сказал Федор, входя в комнату. – А вы? Что же вы? – обратился он к Юлии. – Переливаете словесные ручьи? Прошу со мною. Не обессудьте, хромаю, золотцо. А, да сойдет! – и, так же порывисто схватив Юлию, закружился с нею по комнате.

Тамара усилила игру. Дарья, скрестив полные руки, улыбалась во весь рот Левским и так, с застывшею улыбкой, сидела до конца вальса. Из половины Пантелея вышли величавая Фекла Макаровна, Григорий, Катерина.

– Ишь, как она легко идет, – заметила Фекла Макаровна. – А ты все о чем-то думаешь?

– Думаю, о чем мне приятно думать, – Катерина ревнивым глазом рассматривала Юлию.

– Примечательная она. Голова у ней примечательная. И глаза. Ишь, какие жгучие! – не унималась Фекла Макаровна.

Легко, как ветер, танцевала Юлия с Федором. Ее гарусный шарф скатился на плечо. Концы его раздувались в воздухе, трогая китель Федора. Все в ней и на ней казалось Федору каким-то особенным, хорошим. Он чувствовал под своими маленькими женскими руками ее упругое, молодое тело, ее ровное дыхание свежило ему щеку. Он засматривался в ее глаза, глубокие, с искорками у зрачков. И его усталое, надорванное сердце начинало ощущать то, что зовет к жизни, к возрождению.

И вот он кружится, кружится в этой квадратной комнате, все более и более поддаваясь чувству, обуревающему его сердце. «Я ее люблю, люблю! Дьявольски люблю ее, – твердил он себе. – Она вошла в меня сразу, порывом, тогда еще, в ту ночь на Неве!.. Люблю, люблю! Я не так начал свою жизнь. Я был слишком влюблен в себя, в свои стихи, в