Греция. Лето на острове Патмос - Том Стоун

— Этого не может быть.

Теологос посмотрел на меня, широко распахнув глаза, и положил себе картошки.

— Почему? — невинно спросил он.

— Потому! — Я повысил голос, но все еще владел собой. — Потому что Алекос и Петрос сказали, что заработали по шестьдесят пять тысяч.

Внимательно поглядев на меня, Теологос улыбнулся.

— Тома, — произнес он, — неужели ты думаешь, что они сказали тебе правду?

— А с чего им врать?

— С того, что они хотят лучше выглядеть в твоих глазах… Как это вы говорите? «Важными шишками»? — Он осторожно взял горячую сельдь и откусил ей голову. — Давай ешь, а потом я снова все пересчитаю. Можешь сам посмотреть.

К горлу подкатила дурнота.

— Давай пересчитаем прямо сейчас.

В комнате повисло гробовое молчание.

— Ладно. — Теологос встал, отодвинув стул.

Подойдя к столу, он открыл ящик для сигар и коробку из-под обуви. Они были под завязку набиты банкнотами — сотенными, пятисотенными и тысячными. Там же лежала и груда мелочи.

Никто не произнес ни слова. Деметра, мальчики и Мемис ели. Я не сдвинулся с места. Наверное, мне следовало подняться, подойти к Теологосу и встать над ним, не упуская из виду ни одной купюры, но я не мог себя заставить этого сделать. Может, это звучит и нелепо, но я хотел сохранить хотя бы подобие видимости того, что ему доверяю.

Закончив считать деньги, Теологос поднял на меня взгляд.

— Тома, — произнес он, — ты прав. Здесь больше.

У меня екнуло сердце. Неужели честность возьмет верх и восторжествует?

— Сколько? — спросил я.

— Сорок четыре тысячи, — глядя мне прямо в глаза, ответил он.

У меня словно язык отнялся. Он мне врал, врал нагло, бесстыдно, при сыновьях. Деметре и Мемисе, врал мне, человеку, с которым дружил девять лет и который, возможно, являлся единственной живой душой на всем острове, верившей ему. От всего этого у меня перехватило дыхание.

Наконец мне удалось что-то из себя выдавить типа: «Да, это уже лучше» — или нечто вроде того. Все с облегчением, улыбнувшись, вернулись к трапезе. Я сидел за столом не в состоянии притронуться к еде. Я будто окаменел от осознания того, сколь слепо доверял Теологосу, сколь был смешон и наивен. Осколки величественных стеклянных замков, которые я строил, медленно тонули в болоте унижения.

В Греции в ходу один афоризм, история которого уходит еще в византийские времена. Его я услышал от одного грека в Нью-Йорке, которому поведал эту историю. Византийцы говорили, что в делах ты отвечаешь лишь за свой успех, а если у тебя есть компаньон, то он должен печься о своем успехе сам. А афоризм, который можно услышать и сейчас, звучит так: «Лучше, если тебя считают вором, чем дураком».

В ту ночь в «Прекрасной Елене» стало абсолютно ясно, кто из нас кто.

Десерты

Преображение

Разумеется, Даниэлла могла бросить мне: «А я же тебя предупреждала», однако, к моему удивлению, не говоря уже о стыде, она принялась меня утешать.

Дело происходило на следующее утро. Наступил день Преображения Господня. Мы сидели на кровати и разговаривали. После возвращения домой я, может, сразу разбудил Даниэллу, а может, сперва лег и поспал. Не помню. Думаю, я подремал, правда недолго, после чего у нас и состоялся разговор.

— Я выхожу из игры, — сказал я.

— Хорошо! — ответила она.

— Да, но… — Я тут же принялся думать, нет ли каких-нибудь других вариантов.

— Посмотри на свои ноги, — промолвила Даниэлла.

Я опустил на них взгляд. В последнее время я старался этого не делать. После напряженной работы прошлым вечером одна из вен отвратительно вздулась, сделавшись больше, чем те, что я видел на икрах у Теологоса.

— Давай вернемся в Ретимно, — продолжила Даниэлла. — Поехали домой.

— Домой?! Мы поедем домой?! — воскликнула Сара, сидевшая на другом конце кровати.

— На корабле! На корабле! — из угла вторил ей Мэтт.

Впервые за много недель я принял по-настоящему горячую ванну, помыл голову, почистил одежду и, взяв с собой Даниэллу и детей, отправился вниз по склону к таверне.

По дороге в поле мы встретили Стелиоса. Радостно улыбнувшись, он помахал нам рукой и крикнул:

— Орайо вради! Чудесный вечер!

— Вы там были? — крикнул я в ответ.

— А вы не помните? — рассмеялся он.

— Охи! Нет!

Теологос в шлепанцах, майке и закатанных до колен штанах сидел в обеденном зальчике на перевернутом ящике из-под пивных бутылок. В руках он держал трос, конец которого как раз обматывал скотчем.

Мусор, оставшийся после праздника, убрали, и таверна приобрела привычно чистый свежий вид. Она была готова к очередному дню в раю.

Меня увидела Деметра, которая уже что-то готовила на кухне.

— Калимера, Тома! Кимитикес кала?! — крикнула она. — Доброе утро! Хорошо спалось?!

Я помахал ей рукой, но ничего не ответил.

Теологос, прищурившись от утреннего солнца, посмотрел на меня:

— Ясу, Тома! Как дела?

— Плохо, — ответил я.

В этот момент со мной случилось то же самое, что, по слухам, происходит с тонущим человеком. В один короткий миг перед моими глазами пронеслись все те годы, что я провел в «Прекрасной Елене», — золотые деньки первого лета, когда Елена (а она вообще существовала?) все еще хозяйничала в таверне, а мальчики были невинными детьми, дни были нежными, а от солнца защищали ветви старого тамариска, росшего у террасы. Я вспомнил, как принес Сару к таверне, чтобы она впервые прошлась по песку и узнала, что такое море. Вспомнилось мне, как зимой резкие порывы ветра с юга поднимали шторма и спокойная водная гладь бухточки сменялась огромными волнами, обрушившимися на берег. В такую пору мы сидели в обеденном зале «Прекрасной Елены», смотрели в запотевшие окна, смеялись, болтали и поглощали в огромных количествах узо. В чудесные весенние дни, еще до начала туристического сезона, то в праздник, то в честь крещения ребенка, то просто охваченные кефи, в таверне вдруг собирались люди и устраивали праздник с танцами. Мне вспомнилось утро первого сентября, когда Даниэлла оставила меня одного в домике, а сама отправилась к себе рисовать. Я помню, как у меня заплетались ноги, когда я шел к таверне, а сердце билось так сильно, что казалось, оно вот-вот выпрыгнет из груди. Я думал, что заболел, мне хотелось позвать врача, но Теологос улыбнулся, налил коньяку и сказал: «С тобой все в порядке, Тома. Ты просто влюбился».