Отречение - Мария Анатольевна Донченко

– Ну что, красивая, поехали кататься?..

Ленка закричала. Второй занёс руку с «розочкой», но ударить не успел. Впрочем, Артём и сам не запомнил, как он успел выхватить нож и полоснуть по руке, вспарывая плоть поперёк синих веток вен.

Кровь хлынула на асфальт – рана была глубокой.

– У него нож…

Второй попытался прийти на помощь первому, безуспешно зажимавшему раненую руку, из которой хлестала кровь, когда взметнувшееся лезвие косо вошло ему в живот, следующий удар в бок – и Артём обернулся, чтобы обезвредить третьего, но третий уже убегал, вопя и беспорядочно размахивая руками, в сторону арки, туда, откуда уже неслась, завывая и разбрасывая по тёмным стенам отблески синей крутящейся мигалки, патрульная милицейская машина. Неслась прямо на Артёма, который застыл с окровавленным ножом в руке над двумя корчащимися на земле телами и не думал о том, чтобы убегать – он искал глазами Ленку, чтобы убедиться, что с ней всё в порядке, и краем глаза ещё видел, как Ленка порскнула из двора на мостовую, никто не думал её догонять, всем вдруг стало не до неё. И когда Артём по команде выскочившего милиционера уронил нож на асфальт, глядя на наставленный на него ствол пистолета и словно не до конца понимая, что происходит, и когда на его руках защёлкнули наручники, девчонки уже не было рядом…

Что ж, пришла беда – отворяй ворота…

Год 1999. Лето

Летом девяносто девятого года, когда миновало десять лет со дня катастрофы под Ашой, Юозас наконец решился.

Он приехал в Москву и с почтамта на Чистых Прудах отправил заказное письмо матери, указав обратным адресом – Россия, Москва, Главпочтамт, до востребования.

Выходить с почтамта на улицу было страшновато – ему казалось, что те, кто за ним следит, только и ждут подходящего момента, чтобы ударить в спину…

Но за ним никто не следил.

Над Чистыми Прудами сияло лето, у памятника Грибоедову толпились панки и неформалы в куртках-«косухах» и рваных джинсах, и никому не было дела до Юозаса и его внутренних терзаний…

Через месяц с небольшим он вернулся.

По его расчётам, этого было достаточно, чтобы пришёл ответ из Литвы.

И он пришёл.

Письмо, отправленное на имя Эмилии Турмане, вернулось назад с отметкой литовской почты – такая по указанному адресу не проживает.

Юозас долго стоял посреди прохладного зала, слушал шелест бумаги и стрекот аппаратов и вертел в руках письмо, вглядываясь в чернильные штемпели на родном языке, словно пытаясь прочесть за синими латинскими буквами больше, чем было пропечатано.

Марте он так и не написал.

Если бы решился отправить письмо на её адрес, который он помнил, то получил бы, должно быть, ответ – ведь старик Жемайтис был ещё жив.

Он о многом мог бы рассказать своему несостоявшемуся зятю, старый Аугустинас Жемайтис.

Он мог бы написать о матери, как она, всегда отличавшаяся отменным здоровьем, сильно сдала после исчезновения сына. И как она, больная, ходила по воскресеньям в костёл, помолиться за здравие пропавшего без вести Юозаса – она единственная, вопреки всему, до конца верила, что он жив.

В середине девяностых у неё отобрали квартиру.

Юозас, конечно, слышал модное слово «реституция», да он и следил за новостями с Родины, но не мог подумать, что это коснётся его матери – ведь ради возврата собственности бывшим хозяевам, бежавшим когда-то в сорок четвёртом с немцами, или их наследникам, выселяли русских жителей Литвы, но Эмилия-то была чистокровной литовкой.

Не спасла её даже титульная национальность, когда явились хозяева дома, ныне граждане Канады, с трудом говорившие по-литовски, и потребовали за месячную аренду сумму, равную двухгодовой пенсии. Так Эмилия оказалась на улице, вместе с остальными бездомными, под широким мостом через Нярис.

Зимой девяносто пятого-девяносто шестого годов постаревшую Эмилию часто видели в помещении русской общины Вильнюса, где раздавали бесплатные обеды нуждающимся, не глядя на национальную принадлежность, и она, стеснявшаяся своего положения, хлебала ложкой борщ, кутаясь в платок, глядя в пол и почти не общаясь с товарищами по несчастью.

Первую зиму она пережила и умерла во вторую, в конце девяносто шестого, то ли замёрзла под мостом, то ли от сердечного приступа без медицинской помощи, на которую у неё не было денег, – но точно не от голода, ведь в столовой русской общины бесплатно кормили всех…

Он мог бы написать и о Марте, своей дочери.

Марта ждала Юозаса. Ждала примерно до девяносто седьмого года – то есть восемь лет после исчезновения, отказывая всем поклонникам, и устала ждать всего года полтора тому назад.

Через восемь лет затворничества Марта откликнулась на объявление в газете – там набирали нянь и сиделок по уходу за больными и пожилыми людьми на работу в Западной Европе.

Их было множество, этих объявлений, и кто знает, почему именно этому доверилась Марта Жемайте – неизвестно… Но в конце лета девяносто седьмого года упорхнула она за рубеж, и с тех пор – ни строчки домой… Может, нашла Марта своё счастье в далёкой Испании, а может, и нет – кто знает…

Обо всём этом мог бы рассказать Юозасу старик Жемайтис, если бы он всё-таки послал письмо на домашний адрес Марты – в отличие от Эмилии, старик жил в доме сравнительно новой постройки, после сорокового года, и реституция его не коснулась.

Но он не осмелился.

И ничего этого не узнал.

С письмом в руке Юозас направился к выходу. Путь его лежал на автовокзал и далее – домой.

Фырча, подпрыгивая на кочках, тянулся к украинской границе пассажирский автобус.

Уронив голову к стеклу, дремал усталый, опустошённый человек.

И снились ему пассажиры, которые вновь и вновь, которую уж тысячу дней, безмолвно шли по платформе и входили в железные склепы вагонов.