Кремлевский заговор - Валентин Степанков

Каково же было наше изумление, когда в прессе некоторое время спустя появился рассказ об этом событии самого Лукьянова. Из него явствовало, что дачный поселок был окружен чуть не ротой автоматчиков, которые всех переполошили, что наши люди вели себя крайне грубо по отношению к жене Анатолия Ивановича, что все юридические и нравственные нормы были попраны. Столь вольное, мягко говоря, обращение с фактами было для нас, конечно, не только удивительным, но и неприятным. Однако нет худа без добра. История с этой публикацией расширила наши тогда еще явно недостаточные представления о характере Анатолия Ивановича.

С ГЛАЗУ НА ГЛАЗ

Мы вообще не пренебрегали возможностями получше узнать наших, выражаясь профессиональным языком, фигурантов. И поэтому никогда не отказывали им в желании побеседовать с нами, что называется, без протокола. Естественно, беседы эти происходили с глазу на глаз и никак не фиксировались. Однако кое-что особо заинтересовавшее или поразившее нас мы записывали по памяти в свои дневники. Самые, пожалуй, неординарные впечатления остались от разговоров по душам с Крючковым и Лукьяновым.

Крючков, оправившись в сравнительно комфортных условиях «Сенежа» от потрясений, вызванных провалом путча и последовавшим за этим арестом, сказал, примерно, следующее: «Стоит ли доводить дело до следствия и суда? Можно ведь все решить политическим способом: дать соответствующую оценку случившемуся, отстранить нас, и тем самым исчерпать инцидент». После того, как ему в ответ на это было заявлено, что политически вопросы надо было решать до 19 августа в пределах действующего Закона, а сейчас об этом говорить поздно, он вздохнул и перевел разговор на другую тему: «У меня есть очень своеобразная просьба. Я, знаете ли, привык снимать стресс небольшим количеством виски — граммов 50 с добавлением воды. Нельзя ли в отношении этой малости пойти мне навстречу?»

Удивительное было не в просьбе, а в том, как она была подана. Вопрос — где же здесь виски взять? — нисколько Крючкова не обескуражил, он лишь плечами пожал — ну, мол, это не ваши заботы, вы только разрешите. Тут впору было ахнуть от изумления — сидит под стражей, закрытый на семь замков, в полной изоляции, а ведет себя так, словно у него, как у Аладдина, джин в услужении.

Этот разговор только усилил и без того не отпускавшее нас беспокойство. Мы не считали «Сенеж» достаточно надежным «убежищем» для наших подследственных, да и общественность после показа по телевидению сюжета, снятого там, возмущалась: преступников де отправили отдыхать на дачу. Но 21 августа нам особо выбирать не приходилось. Поначалу вообще было неизвестно, куда девать столь необычных арестантов. Ни в одном из следственных изоляторов мы их со спокойной душой оставить бы не смогли, так как не были полностью уверены в персонале. Единственной бесспорной твердыней демократии в тот день мог считаться только Российский Белый дом, и кто-то сгоряча даже предложил использовать его подвалы. Но это предложение мы отвергли — все-таки подвал не место для людей.

В «Сенеже» арестованные содержались недолго, оттуда их отправили в срочно подготовленный следственный изолятор в городе Кашине Калининской области. Но его удаленность от Москвы — больше 200 километров — создавала множество неудобств и для следователей, и для адвокатов. Окончательный выбор пал на московский изолятор № 4, именуемый в просторечии «Матросской тишиной». Там полностью сменили охрану, обслуживающий персонал и подготовили все для приема «гостей». Лукьянова после ареста поместили уже сразу туда.

Вот там, в «Матросской тишине», по просьбе Анатолия Ивановича и состоялся примечательный разговор, который длился почти два часа. Сначала Лукьянов доказывал свою полную непричастность к заговору, затем очень ловко, можно сказать, изящно начал проводить мысль о том, что он может быть чрезвычайно полезен следствию. Вам, мол, надо будет пройти очень сложный путь по такой тонкой-тонкой ниточке, которая отделяет уголовную часть всего этого события от политической. Он согласен помочь следственной группе пройти столь трудный путь с достоинством, но при этом, естественно, должен быть уверен, что и с нашей стороны к нему будет соответствующее отношение. Анатолий Иванович не сказал прямо, что нам следует его освободить, но это и без слов было ясно.

Потом Лукьянов завел речь о своем желании помочь также и президенту, поскольку для того грядут тяжелые времена: к концу уже этого года возможен полный крах экономики, людям станет прочто-напросто нечего есть, и они сметут тех руководителей, которым пока еще верят, в том числе и Горбачева. Какими конкретными способами Лукьянов спасет президента от народного гнева, сказано не было. Зато Анатолий Иванович очень много говорил о своей сорокалетней дружбе с Горбачевым, о том, как хорошо он знает и самого Михаила Сергеевича и жену его Раису Максимовну, с которыми судьба свела его еще в студенческом общежитии МГУ на Стромынке.

Намеки были, одним словом, весьма прозрачные: вы, дескать, дайте понять Горбачеву, что мне о нем многое известно, и если он не вытащит меня из этой ямы, то ему же хуже будет. Эти невысказанные угрозы были подкреплены заявлением, что на следствии Анатолий Иванович не скажет ни слова, зато на суде, если таковой состоится, не утаит ничего ради торжества истины и справедливости.

Л к финалу этой беседы «по душам» Лукьянов сказал нечто совсем уже неожиданное. Он выразился буквально так: «Следствию выгодно сохранить меня живым». Как-то вообще странно, дико даже было услышать подобные слова. Но он, видимо, всерьез полагал, что есть какие-то структуры в государстве, которые столь радикально могут решать вопрос о его жизни или смерти…

Да, очень непростыми людьми были наши главные фигуранты. Иногда казалось, что нам легче было бы общаться с инопланетянами, чем с ними — пришельцами из мира, в котором все решала степень принадлежности к власти, а не юридические и нравственные нормы. Лукьянов был абсолютно прав, когда говорил, что следствию предстоит пройти нелегкий путь. В конце августа 1991 года этот путь для нас только лишь начинался.

ОНИ СУДИЛИ СЕБЯ САМИ 

Нет ничего удивительного в том, что последовавшие друг за другом самоубийства Б. Пуго, Н. Кручины и С. Ахромеева вызвали много толков. Эти люди занимали очень высокие посты и, сознавая их причастность ко многим государственным тайнам, общество не могло не задаваться вопросом — на самом ли деле эти трое по собственной воле ушли из жизни в столь драматические для страны дни, не «помог» ли им кто-то, кому они были бы опасны в качестве свидетелей? Дать на этот вопрос однозначный ответ было долгом следствия.

«Я НЕ ЗАГОВОРЩИК, НО Я ТРУС…»

Из показаний Зои Ивановны Кручины:

— …В пятницу 23 августа муж вернулся со службы примерно в 18.45. Я спросила его: «Почему так рано?» Он ответил: «Я уже отработал».…

Забот у Николая Ефимовича Кручины, управляющего делами ЦК КПСС всегда хватало. Хозяйство, вверенное ему, было огромным и отличалось отменным качеством. Партии принадлежали лучшие в стране административные здания, общественно-политические центры, издательства, типографии, архивы, учебные заведения, гостиницы, санатории, больницы, специальные базы промышленных и продовольственных товаров, секции магазинов, различные производства, среди которых был даже афинажный завод, на котором изготовлялись золотые кольца и прочие драгоценности… Приученные к хорошей жизни в Отечестве представители партийной элиты и за рубежом желали чувствовать себя не хуже, а потому, отправляясь за кордон на отдых или в командировку, казны не щадили. Короче, «остров коммунизма», завхозом которого был Николай Ефимович, требовал немалых расходов на содержание.

В безмятежные доперестроечные времена миллионы рядовых партийцев исправно платили взносы, 114 партийных издательств и 81 типография безотказно передавали ЦК всю огромную прибыль, и что самое главное, — не существовало четкой границы между партийными и государственными финансами, а потому предшественникам Н. Кручины не надо было ломать голову над тем, где бы раздобыть деньжат. Ему же досталась другая доля.

Перестройка сильно проредила партийные ряды, газеты и журналы взбунтовались — число данников ЦК неуклонно сокращалось, зато все больше появлялось людей, которые во всеуслышанье подвергали сомнению десятилетиями внедрявшуюся в общественное сознание мысль о том, что «народ и партия едины». Дело дошло до невиданного и неслыханного: от партии потребовали финансового отчета. Николай Ефимович Кручина стал первым в истории управделами ЦК, которому пришлось держать публичный ответ о доходах и расходах КПСС.

Конечно, он волен был как угодно дозировать количество правды в этом ответе, поскольку у общества еще не было возможности его проверить, но сам факт открытого вмешательства «посторонних» в самую интимную сферу деятельности ЦК говорил о том, что в прежнем комфортном режиме партии уже не жить.