Профессия – лгунья - Зоя Геннадьевна Янковская

была совсем юная, и, похоже, впервые приехала работать хостесс. Разговор не клеился. Я звонила домой поздравить родных, и теперь у меня в ушах стояли голоса моей семьи и моего ребёнка. Я думала о доме, и мне было лень тратить силы на то, чтобы изображать ревность и нужду в Хисащи. Мне даже смотреть на него стоило усилий. Девушка была растеряна. Молчание угнетало её.

— Папа хороший, правда? — сказала она неловко, чтобы польстить старику.

— Нет, — ответила я, — это страшный человек.

Девушка испуганно покосилась на Хисащи, будто это она проронила неосторожное слово, а не я.

— Вначале он говорит, что без любви не может строить отношений, потому что любовь — это самое главное, — продолжала я, — а на самом деле он думает, что всё может купить. И людей тоже. И даже любовь. Но это ошибка. Он видит, что ошибается, и злится еще больше.

Хисащи вскинул на меня ненавидящий взгляд:

— Нани мо кикитакунай, — бросил он зло и отвернулся.

Девочка растерянно заморгала. Что сказать, она не знала. Но понимала, что отмалчиваться тоже нельзя. Молчание старик воспримет, как согласие, и это породит недовольство и месть. Мне же было всё равно. Она испуганно рыскала глазами по стенам, вытирала о колени свои вспотевшие ладони и судорожно пыталась придумать, что сказать.

— Я не согласна, — сказала она, наконец, — Он — хороший друг.

— Ты спросила — я ответила, — сказала я.

Хисащи стал поглаживать руку девочки. Выбрал из каталога песню и сказал мне включить выбранную фонограмму.

— Эта песня для тебя! — сказал он ей и запел о вечной любви.

Я торопила время, ждала, когда истечёт нескончаемый час. Подошёл Куя с чеком:

— Хисашисан останется на второй час?

— Нет, мы уходим, — раздражённо сказал Хисащи и оплатил час пребывания в клубе.

Он хотел уже выйти, но самолюбие мучило его. Он не мог смириться с моим тупым упрямством и пытался поколебать его любой ценой. Преодолевая раздражение, он сказал:

— В такой праздник гостей в клубе не бывает. Если хочешь, после двенадцати я приеду, свожу тебя в ресторан. Потом можно будет съездить в буддийский храм. Все японцы ездят в храм в эту ночь.

— Спасибо, Хисащисан, но мой желудок полон. А в храм идти я не могу. У меня слишком грязная душа, — сказала я.

От бешенства у него заходили желваки на скулах, и участилось дыхание:

— Папе нельзя отказывать, — прошептал он исступлённо и хлопнул дверью.

— С новым годом, вонючая скотина, — сказала я сквозь зубы, стоя перед закрытой дверью.

Филиппинки звонили домой, чтобы поздравить родных и, едва услышав родные голоса, сразу начинали плакать. Плачущий хор очень удручал. Праздник больше походил на поминки. Плакали почти все. За одним исключением. Ольга к двенадцати часам ждала Джорджа. Он купил ей красивое платье, и теперь она вертелась в нём перед зеркалом и нетерпеливо поглядывала на часы.

В двенадцать в пустующий клуб вошёл Джордж. Ольга мешкала в раздевалке, красилась и надевала украшения. С тех пор, как я потребовала не являться в нашу квартиру, я его ни разу не видела. Ольга всегда оставалась у Джорджа, когда хотела провести с ним ночь. С момента ссоры прошёл месяц. Но я по-прежнему чувствовала вину за свои агрессивные нападки и одновременно обиду за то, что с моим присутствием не слишком-то считались. Джордж уселся на диван, ожидая Ольгу, когда я выходила из кухни. Мне показалось, что он избегает встречаться со мной взглядом. Я тоже натянула на себя маску равнодушного высокомерия. И когда уже было прошла мимо, он вдруг взял меня за руку и с невыразимой мольбой во взгляде сказал:

— Прости!

Стыд и жалость захлестнули меня. Я бросилась обнять его:

— Нет, нет, Джордж, это ты прости меня!

— Прости, прости, — одержимо повторяли мы.

— С новым годом, Джордж!

— С новым годом, Саша!

— Будьте счастливы! У вас всё будет хорошо!

— Она уедет через три месяца. Не будет хорошо, — сказал он горько, и у него мелькнули слезинки.

— Что бы ни было, вам будет, что вспомнить. Я завидую вашей страсти! С новым годом!

Филиппинки недоуменно перешёптывались и что-то выкрикивали, наблюдая эту сцену.

На двери зазвенел колокольчик, и в клуб вошёл невесёлый мужчина. Он сделал мне приглашение и сказал уныло:

— Вот так, я совсем один, с Новым годом. Положи голову мне на плечо. Положи! Будто я не один. Вот так. Хорошо. Спасибо.

«Бамбук… Созерцательная музыка… Одиночество… И я лежу на чужом плече… С новым годом, Саша», — говорила я себе, и слёзы капали на чужую рубашку.

XXXI

После нового года Куя объявил на планёрке, что завтра у всех будет выходной, клуб закрывается на генеральную уборку. Это мало походило на правду, потому что устраивать выходные было очень убыточно для клуба. Администрация боялась налоговых проверок. Похоже, это как раз и был день проверок.

Мы с Ольгой совсем одурели от радости, что сможем провести выходной вместе. К обеду мы накрыли стол и выпили водки. К нам зашла сонная Аира и попросила луку. Мы уже были в таком добром расположении духа, что кроме лука вручили ей два пакета продуктов из нашего холодильника.

— Что это вы такие весёлые? — удивилась она.

— Да у нас тут водка! — весело сказали мы, — Выпьешь с нами?

Аира прошла к столу, взяла с тарелки кусочек мяса, положила в рот и, с тревогой глядя на нас, сказала полным ртом:

— Не рано пьёте?

— Да ничего! Выходной! Садись с нами! — сказала я.

— Нет, нет! Нельзя-нельзя! Водка для филиппинки — смерть! Потом блевать и блевать!

— Кому блевать, а кому — ехать в Токио, — сказала Ольга.

Мы взялись за руки и стали прыгать:

— Мы едем в Токио! В Токио! В Токио!

Аира настороженно наблюдала за нами, натолкав полный рот мяса.

— Ты любишь Катю! — ревниво сказала она Ольге, смешно, по-детски надув губы.