Профессия – лгунья - Зоя Геннадьевна Янковская

— Penalty! Penalty! — орал он.

— Сколько ты хочешь? — спросила я спокойно.

— Тысяча иен!

— Да забери ты свою тысячу и заткнись, — буркнула я.

Вечером пришёл сильно пьяный Миша. Ольга задержалась с клиентом на дохане, и Миша сделал приглашение мне. Он очень развеселился, разглядывая всех нас, полунагих. Но после трёх бокалов пива безнадёжно опьянел, упал мне на плечо и стал плакать.

— Риза, не рюбовь, не рюбовь, — причитал он, — Русская обманчица! Джёпа прышчавая!

— А ты её видел?

— Кого? — недоумённо спросил Миша и даже перестал плакать.

— Ну, жопу её.

— Нет, — без лукавства ответил он.

— А что тогда говоришь?

Он угрюмо замолчал, но после непродолжительного молчания со смаком продолжил:

— Кача, я знаю, ты добрая. Я верю, я знаю, будешь счастливая. Да, ничего не поделать. Ты несвободная. Риза — сюка. Один я дурачок-снеговичок. Да-а… Она зрая рюсская! Злая, да-а.

Мише через раз удавалось выговорить букву «Л», потому что в японском языке нет этой буквы. Ему, как и всем японцам, она давалась не просто.

Я пошла за полотенцем, чтобы вытереть ему слёзы. А когда вернулась, у него вместе со слезами уже текли сопли и слюни. Я вытерла его, но он продолжал плакать и пускать сопливые пузыри. Я старалась не смотреть на него, но какая-то непонятная сила заставляла меня снова и снова смотреть на него через отвращение.

— Я спать больше не уметь! Страдать и пла-акать! — стонал он и качался.

— Миша, прекрати, — сказала я, — Ты одни и те же топики на русском годами повторяешь. И одинаково сильно плакал из-за всех русских, которые здесь работали до нас.

— А Риза самая боршая рюбовь! — упрямствовал он и снова самозабвенно захлёбывался в рыданиях, — У меня с ней хорощие воспоминания. Поэтому, господи, спасибо за подарок мне! — он сложил руки в мольбе и упал на колени на пол. Но не удержался на коленях и упал под стол.

— Всё, мне надо домой, — сказал он с обидой в голосе, выползая из-под стола, будто кто-то его силой туда затолкал. Поднялся, и, шатаясь, поплёлся к выходу.

После ухода Миши в туалете свалился ещё какой-то пьяный гость. Куя пытался его вытащить, но тот зачем-то хватался за унитаз. Без нашей помощи не обошлось. Филиппинки надевали на гостя штаны, я отрывала его руки от унитаза, а Куя вытаскивал его из кабинки.

Перед закрытием клуба приехал Хисащи. Оплатил мне дохан и сообщил, что мы снова едем в Токио. Мы приехали в большой красивый ресторан цилиндрической формы. Я стояла у изогнутого окна, как в круглом аквариуме, и под нами простиралось самое сердце Токио, а прямо напротив была токийская телебашня. Город утопал в ночных иллюминациях и завораживал взгляд.

— Это очень престижное место, — сказал Хисащи, — Нравится тебе?

Ресторан мне нравился, но на душе была тяжесть. Мои руки снова были вонючими от поцелуев Хисащи. Аппетита совсем не было, а нужно было есть с удовольствием и восхищаться едой.

— Добрый человек, Хисащисан, добрый человек! Как вкусно! Как вкусно! — повторяла я с вымученной улыбкой.

— На сегодня это не всё. Я покажу тебе ещё одно интересное место. Ты любишь меня? — спросил вдруг Хисащи и сделал мерзко-сладкие глазки.

— Я благодарна вам, Хисащисан, — ответила я и постаралась масляно улыбнуться.

Мы шли по широким улицам, пестрящим иероглифами, пока не уткнулись в здание с вывеской, похожее на кинотеатр. Мы вошли в лифт. Хисащи включил сенсорную панель на мониторе, на котором высветилось много разных шикарных комнат. Хисащи нажал на клавишу, где была самая красивая комната. Я глупо таращилась в монитор:

— Что это?

Он не ответил, только зло улыбнулся.

— Разве мы не в кино пришли? — спросила я шёпотом трясущимися губами. В ушах гулко заколотился пульс. Ноги онемели от ужаса. Кружилась голова и тошнило.

— Будет и кино, если захочешь, — сказал он и ухмыльнулся.

— Это отель! Это отель! — закричала я и стала стучать без разбору по панели и кнопкам лифта.

— Успокойся! Успокойся! — сказал Хисащи испуганно, — Подожди! Тихо!

Он попытался удержать меня за руки, но я стала вырываться, царапаться и колотить ногами по дверям лифта. Ноздри его нервно подрагивали. На лбу выступила испарина. Трясущейся рукой он нажал кнопку, и лифт открылся. Я выскочила на улицу и, убегая, орала сквозь рыдания:

— Старый бабник! Я презираю тебя! Старый бабник!

Я свернула в какой-то глухой переулок и бежала по узким пустынным улочкам до тех пор, пока во мне вдруг снова не произошел тот странный знакомый щелчок, и включилась полная отрешённость и равнодушие ко всему. Это опять было то самое сомнамбулическое состояние, которое срабатывало во мне в сложные моменты. Я вытерла слёзы и пошла назад. Хисащи по-прежнему стоял у отеля. Ждал меня.

— Пойдёмте, — сказала я спокойно, — Вы ведь там поставили свою машину?

— Там, — ответил он глухо.

Мы молча дошли до машины. Он завёл мотор и сказал тихо:

— Ты хоть представляешь, в каком ресторане ты была? Туда ведь простые люди не ходят. Только очень-очень богатые. Ты ещё пожалеешь обо мне! Папа пытается дать тебе всё, но ты ничего не понимаешь, вздорная русская!

Я действительно так и не осознала безмерного счастья по поводу своей новоявленной причастности к элите. И мне было гадливо больше, чем когда-либо.

На пороге меня встретила уставшая растрёпанная Ольга.

— Почему ты не спишь? — спросила я.

— Стала думать об Андрее, и сон пропал, — она отвернулась, вытерла слезу, — Мысли роятся. Тошно.

— Не можешь забыть своего женатого Андрея?

— Не могу.

— А Джордж? Я думала, у вас любовь.

— Джордж — просто любовник. Мне легко с ним, хорошо в постели. Но это другое. С Андреем у меня была эйфория, а без него ломало. Понимаешь? Нет человека рядом, и жить неохота. А встретимся, у меня трясучка, плакать хочется от радости. Я не уставала от него. Всегда хотелось быть с ним. А Джорджа нет рядом — и мне всё