Люди, принесшие холод. Книга 1 - Вадим Нестеров

Взять тех же каракалпаков. Только они записались в подданные Империи, только продемонстрировали готовность служить новому сюзерену, отпустив башкир — как яицкие казаки нападают на большой каракалпакский торговый караван, отправленный к калмыкам. Причем не просто грабят его, а жестоко вырезают всех — из 125 человек лишь 18 человек было уведено в плен, а остальные там и легли. Как так, спрашивают Тевкелева тут же прибывшие к нему посланцы, «что-де им, каракалпакам, будет из того польза, что они пришли в подданство Российской империи, ежели российские подданные их так будут разорять?». Согласитесь, резонный вопрос — почему одних подданных Империи, едущих торговать к другим подданным Империи, третьи подданные Империи вырезают практически поголовно, что и впрямь было ни в какие ворота даже по тем жестоким временам. И что ему на это ответить?

Тевкелев-то со своими дипломатическими способностями и многолетними навыками оперативной работы среди степных народов в итоге все-таки вывернулся и каракалпаков успокоил. Сказал — дескать, а почему купцы ко мне за охранной грамотой не заехали? Откуда, мол, казакам было ведать, что вы больше не дикий народ, а подданные императрицы — они же про присягу каракалпаков знать не знали! Но это было именно что умение переспорить — на деле-то русский посланник лучше многих понимал, что правы каракалпаки в своем недоумении, от начала до конца правы.

Не успел эту проблему разрешить — пришла беда посерьезнее. Взбунтовались калмыки, предводительствуемые тевкелевским старым знакомым Доржи Назаровым и сыном его Лобжей. Да не просто взбунтовались, а прислали гонцов к казахам, призывая вместе идти резать урусов да жечь русские города.

Это была уже не проблема — это была беда. Бунт калмыков грозил такими реками крови, в сравнении с которыми сотня вырезанных каракалпаков показалась бы шалостью вроде снежка в спину. И снова Тевкелев, как ошалевший метался по степи, пытаясь удержать от участия в этом многообещающем мероприятии хотя бы самых верных степняков вроде Букенбая и Абулхаира. И убедительно разглагольствовал при этом, что сила калмыков, которой он еще пару месяцев назад пугал казахов, просто тьфу и слова доброго не стоит, «что Калмыцкая орда — ветер, а Российская империя — непоколебимый столб».

И снова усилилась противная партия, и снова собирались казахи по тевкелевскую душу, и, не таясь, «шалили» возле русских земель, «шалили» демонстративно, и, едучи с добычей обратно, в голос похвалялись, что «и Тевкелева разкосуем в скорых числех».

Тогда, с калмыками, Тевкелеву, действуя через верных казахов, все-таки удалось если не загасить, то хотя бы сбить этот готовый полыхнуть пожар. Да еще и коллегам, работающим на Волге, со своей стороны помочь, отправив через Яицкий городок донесение старому знакомому еще по калмыцким делам — полковнику Беклемишеву[109]. Но Тевкелев уже понимал, что потушить пожар ему не дано, он может лишь на время сбить пламя, а угли так и останутся тлеть, чтобы взвиться рано или поздно огнем, жадно пожирающим все вокруг.

И действительно — все посольство Тевкелева это непрекращающаяся череда «ну вроде успокоилось» и «ну вот, опять началось». Причем отличиться успели все степные жители. То какой-то лихой летучий отряд башкир захватит идущих к Тевкелеву связных — в том числе и людей Букенбая и Абулхаира — и долго вымучивает из них имущество в самом прямом смысле слова. То общеказахский курултай, которого Тевкелев ждал полгода, окажется сорванным из-за нападения джунгар. То калмыки ограбят казахов, то казахи побегут воевать с хивинцами, то аральцы поссорятся с казахами, развернутся и уйдут, сорвав совместный поход и оставив сына Абулхаира один на один с разъяренными горожанами, то туркмены ударят с тыла. И такая дребедень — каждый день, причем все это — не считая междоусобных свар, которые вообще не прекращаются никогда.

Знаете, про что я думал, когда читал записки Тевкелева? Про то, что сейчас это степное пограничье очень сильно романтизируют. Статьи пишут про «край вольных людей», фильмы снимают что про казаков, что про казахов с одним и тем же лейтмотивом — вот, мол, были люди, которые ни перед кем шеи не гнули, и не терпели над собой никакой власти. Вот только все забывают, что «никакой власти» обычно означает вовсе не свободу, а власть любого. Власть каждого, кто сильнее тебя.

«Никакой власти» — это оксюморон, невозможное словосочетание вроде «горячий снег» или «зеленое небо». Как природа не терпит пустоты, так и общество человеческое не существует без власти и подчинения. По-другому не бывает — или власть одного, или власть любого.

Эту вечную для человечества дихотомию можно называть по-разному. Можно — Власть одного vs Власть любого. Можно сказать — Порядок против Хаоса. А можно выразиться и по-другому — Рабство против Свободы.

И каждое из этих определений будет верным. Главная истина, которую осознает любой человек, изучавший историю, состоит в том, что ни той, ни другой сущности нельзя давать загоститься. И Порядок, одолевший Хаос, и Свобода, победившая Рабство через какое-то время делают людей несчастными.

В те годы, о которых я пишу, в Степи загостился Хаос. Ну, или Свобода, если хотите. Она правила там слишком долго, и люди очень устали. Люди устали от не имеющей края вакханалии, от бесконечной войны. Именно этим, а вовсе не тем, что Тевкелев был «человеком сверхъестественным» и объясняется прежде всего успех его миссии. По этой же графе проходит и неожиданное возвышение вчера еще дикой Джунгарии, ныне успешно подминающей под себя территории и народы. Этим же — и внезапно проснувшийся интерес Степи к России, которую буквально заманивали двинуться к югу.

Великая Степь ждала того, кто придет, и наведет Порядок. Задушит, наконец, эту опостылевшую Свободу.

Как этот беспредельный Хаос, в пучину которого он погрузился почти на два года, переживал Тевкелев, мы можем только догадываться. О своих мыслях и чувствах он не писал в своих дневниках — там только изложение случившегося. Но можно предположить, что ему тогда пришлось нелегко.

Хотя бы потому, что и куда более приспособленные люди, плоть от плоти этого Хаоса, в Степи родившиеся, выросшие и набравшие в этой «войне всех против всех» немалую силу — и те устали.

Взять хотя бы того же Букенбая. Бескорыстного Букенбая, единственного казаха, никогда и ничего не просившего у Тевкелева. Безотказного Букенбая, ни разу не сказавшего «нет» на бесконечные за эти два года призывы прийти, спасти, выручить, посодействовать, поговорить, повлиять, замолвить словечко, вытащить, уберечь, сохранить, защитить, сопроводить — конца этому списку не будет. Верного Букенбая, не раз и не два в буквальном смысле вытаскивавшего русского посла с того света. Как забыть его медвежий рев на том сборище, когда противная партия уже практически добилась выдачи им Тевкелева?

«… и на то им Букенбай-батыр сказал, что ежели-де Абулхаир-хан захочет ехать к ним, противным кайсакам, он ево не унимает, а переводчика Тевкелева не отдаст и привезет ево в мае месяце в собрание в добром порятке, а им, противным кайсакам, отдав ево, Тевкелева, безславие не примет, а ежели силою будут брать, и он, Букенбай-батыр, с ними до капли крови за него, Тевкелева, дратца будет, понеже он, Букенбай-батыр, им отдать ево, Тевкелева, не верит, с тем их и отправил».

Такое не забудешь, как не забудешь и тот декабрьский разговор, когда этот степной рыцарь, чье имя гремело от Арала до Уфы, впервые приоткрыл Тевкелеву душу, единственный раз показав себя не кованым из булата воином со стальными нервами, а человеком из плоти и крови. И Тевкелев, не удержавшись, подробно рассказал об этом в дневнике.

Тогда, 2 декабря, батыр сам приехал к Тевкелеву. Долго, по своему обыкновению, пил чай, болтал о всяких пустяках, а потом вдруг надолго замолчал, уставившись в пиалу. Тевкелев, не мешая гостю думать, поддержал молчание, а Букенбай вдруг поднял голову и спросил:

— Как ты думаешь, Мамбет, твоя императрица может дать мне позволение кочевать с моими людьми на Яике? В русских землях?

И, не дожидаясь вопроса, пояснил сам:

— Я устал, татарин. Очень устал.

Я уже сед, и все эти годы, как только раздается крик о нападении — а звучит он часто! — я сажусь на коня и «в первых огнях и выездах» иду на врага. Мы побеждаем или проигрываем, но через год у нас появляются новые враги. Как правило — нашими же стараниями. И тогда я опять сажусь на коня, и опять иду в первых огнях и выездах. Я слишком часто видел, как смерть собирает свой налог, чтобы не понимать — однажды из очередного выезда я не вернусь, как не вернулись мои четыре старших брата.

Я устал, Мамбет. Я устал от постоянного ожидания этого дня, устал от такой жизни. Устал от людской неблагодарности и больше всего устал от людской глупости.