Люди, принесшие холод. Книга 1 - Вадим Нестеров

Абулхаир буквально выплюнул последние слова и резко опустился на подушки, показывая, что сказал все.

После этого опешившая и даже несколько напуганная ханской безоглядностью толпа вновь переключилась на Тевкелева.

Мы не просили подданства! — кричали они. — Мы не хотим его, мы хотели только мир заключить! Зачем ты приехал? Высматривать, вынюхивать, а потом войска привести? Не будет этого, не выйдешь ты отсюда живым, понял?!

Мамбет Тевкелев понял, что наступил его черед, и медленно поднялся с места. «Не бойся, татарин, главное — не бойся» — словно заново услышал он вчерашние слова Букенбая, и неожиданно ему стало легко. Страх ушел, исчез, растворился в звенящем чистом воздухе степи, и русский посланник начал говорить.

«Говорить вопреки», как он позже записал в дневнике.

К сожалению, мы знаем эту речь только в кратком пересказе самого Тевкелева, хотя она, несомненно, заслуживает большего. Ведь именно после этой речи, переломившей ход курултая, и пошел по степи слух о Тевкелеве, как о «человеке сверхестественном». Так или иначе, несомненно одно — служилый русский мурза действительно был непревзойденным оратором, ведь эту речь вспоминали и через столетие. Поэтому мой пересказ ниже наверняка является лишь бледной тенью того, что было сказано тогда, в холодный день 10 октября 1731 года.

Впрочем, кое-что можно понять и по краткому конспекту в дневнике. Если речь Абулхаира была безоглядным криком обреченного, речью человека, смертельно уставшего бояться, договариваться и смиряться, то Тевкелев никого не обвинял и ни в чем не оправдывался.

Это была спокойная, уверенная речь человека, за спиной которого стоит огромная сила. Сила настолько неодолимая, что даже сейчас, когда жизнь его висела на волоске, самый проницательный человек ни уловил бы в его словах ни малейших следов страха. И, повторюсь, это было не мужество отчаяния, это была спокойная сила, настолько уверенная в себе, что не считала нужным выбирать выражений даже сейчас.

Мира? — поинтересовался удивительный пришелец. — Вы сказали «мира»? Россия должна была заключить с вами, степными зверьми, мир? Мир заключают с равными, а кто вы такие по сравнению с Россией? Вы ее даже укусить не успеете перед тем, как вам свернут шею, словно слепым кутятам. Никакой опасности вы для великой России не представляете, и никакой нужды в вас она не имеет. А вот для вас не то что сама Россия, а даже маленькие ее части представляют опасность смертельную. Первая опасность — от калмыков, вторая — от башкирцев, третья — от сибирских городов, четвертая — от яицких казахов. Все они, каждый поодиночке, вас били, бьют, и будут бить всегда.

Не желаете нашего подданства? Да ради Аллаха, было бы о чем жалеть! Живите в своей степи, деритесь с братьями из-за пастбищ, ешьте друг друга — нам-то что? А вот насчет мира вы погорячились. Мир с вами я заключить не смогу, даже если на коленях передо мной ползать будете и слезно о мире умолять. Не могу я такого бесславия России принести, не простят мне этого. Потому что мир Россия подписывает только с самыми сильными государствами на земле, да и то не со всеми.

Я приехал сюда не о мире договариваться, а принимать от вас присягу на подданство. Подданство, которое не только вы, степные звери, но и многие самовластные цари, ханы и князья принять за честь считают. Подданство российское, чтобы вы знали, приняли царь грузинский, хан калмыцкий, хан мугальской, хан калтацкой, самовластные князья кабардинские, кумыцкие, терские, барагунские и аксайские.

А вы тут устроили крик — принимать не желаем! Не желаете — не принимайте. Как говорят русские — «была бы честь предложена». А предложили вам именно честь. Хотите — принимайте, и тогда вы скоро поймете, почему властители не вам чета ее приняли и не жалеют об этом. Не хотите — я просто уеду обратно, ни о чем просить вас я не намерен.

Но мира… — тут Тевкелев очень нехорошо улыбнулся, — мира не будет.

Свою речь русский посланник закончил в полной тишине. И тут, чутьем полководца угадав, что сейчас наилучший момент для того, чтобы нанести последний удар, с места поднялся Букенбай-батыр.

Вот этого не ожидал никто из собравшихся.

Седой богатырь, как всегда, был немногословен.

— Вы все меня знаете, и, думаю, среди вас не найдется никого, кто назовет меня трусом. Но чужой человек сказал правду. И ты, Абулхаир-хан, тоже сказал правду. Жить, как мы жили раньше — больше нельзя. Это было хорошее время, но оно закончилась. И сейчас нам нужно думать даже не о себе, а о детях. Какая у них будет жизнь и будет ли она вообще. Я, Букенбай-батыр из рода табын, говорю — я присягну Белому царю.

И не успели присутствующие закрыть рты, как прославленный воин повернулся к хану:

— Нечего время терять. Присягай первым, хан.

Никто не успел ни слова сказать, ни даже понять, что происходит. Почему курултай, собранный для того, чтобы покарать своевольного хана и русского соглядатая, вдруг закончился присягой русскому царю.

Первым на Коране присягнул Абулхаир-хан, вторым — Букенбай-батыр. А дальше процесс было не остановить. Исет-батыр, Худай-Назар-мурза и еще 27 знатных казахских старшин, присутствовавших на курултае — каждый из них подходил, давал присягу на Коране, после чего вставал рядом с ханом и Тевкелевым.

По законам жанра, конечно, все должно было закончиться нравственным переломом, всеобщей присягой и последующим братанием на веселом пиру. Но все происходящее приключилось не в кино, а в жизни, которая всегда немного сложнее.

Поэтому поток присягавших быстро сошел на нет, а большая часть присутствующих так и осталась на месте.

Две группы казахов, большая и меньшая, стояли друг против друга, положив руки на рукояти сабель. Но никто так и не решился первым обнажить оружие.

Этим безмолвным противостоянием и завершился навсегда оставшийся в истории курултай. Это была только первая, малая победа, но еще час назад Тевкелев и хан не могли мечтать и об этом.

И все присутствующие еще не знали, что на две части — «противную и верную партии», как их называл Тевкелев, — казахи разделились на много десятилетий вперед.

ГЛАВА 27. Год спустя

Мы расстались с Тевкелевым в октябре. Зябким октябрьским днем посланник великой Российской империи осторожно пробирался в тальник — почти как тогда, в день первой, тайной встречи с ханом Абулхаиром. Все так же нависало, казалось, над самой головой свинцово-темное октябрьское небо, все так с неба сыпалась мелкая противная водяная труха — хорошо хоть ветра не было. Все, как тогда. Вот только год был уже не 1731-й, а 1732-й. Больше года прошло с того памятного курултая, второй год уже Мамбет Тевкелев жил в казахской степи. Посольство его, как вы понимаете, немного затянулось, и конца этому нескончаемому официальному вояжу не было видно.

Прибрежный тальник качнулся, и оттуда выбрался Таймас. «Привел?» — вместо приветствия спросил Тевкелев. Башкир кивнул и, повернувшись, крикнул по-башкирски: «Выходи, все нормально!». Пока оба стояли в ожидании, а кто-то неведомый ломился через тальник как медведь, Таймас негромко поинтересовался у Тевкелева: «Все нормально прошло?». Посол, думая о своем, рассеяно отозвался: «Да. Вроде чисто ушел, охрана не заметила», — и в нетерпении буркнул — «Да где он у тебя?».

Как раз на этих словах на тропинку и выбрался незнакомый толстый казах.

Пока Тевкелев здоровался с новоприбывшим за руку, Таймас представил незнакомца, пояснив, что он из людей Букенбая, «житель Уфинского уезду киргизец для торгу своего Чавбарс Касболатов».

Последовал привычный для Азии обмен витиевато-вежливыми словесными конструкциями, но Тевкелев быстро свернул ритуальный диалог, перейдя к делу.

— Извини, Чавбарс, в Уфу тебе придется ехать. Опасно, но ничего не поделаешь, Букенбай тебе, наверное, уже объяснил — нам без тебя край.

— Да, я знаю. Я готов, хоть завтра выеду, — коротко отозвался купец. — Только…

Замявшись, он пояснил.

— Только в Уфе меня без письма никто слушать не станет. А письмо никак не провести — караулы везде стоят, сами ведь знаете, они сейчас только и думают, как бы вы, господин, не сбежали, или весточку не подали. А если письмо найдут — сами понимаете, что мне будет.

— Не переживай, не найдут, — впервые улыбнулся Тевкелев. — Ты принес то, что Таймас попросил?

— Да, конечно, но зачем… — и купец достал из-за пазухи то, что Тевкелев в дневнике назвал «книшка молитвенная, называемая «Деветь»».

— А затем, — русский посол раскрыл молитвенник, — Видишь, два пустых листа? Вот на одном я и напишу письмо. Молитвенник никто проверять не будет, а даже если и откроют — я письмо напишу так же, как здесь, арабскими буквами, никто ничего и не заметит.

— А вдруг они прочтут, господин, и поймут, что это не молитва?