Толстяк - Александер Минковский

что в музее нашего города хранилась картина Гогена и что эту картину недавно похитили?

Я отлично знал, что живопись — любимый конек Халаса: давая характеристику историческим эпохам и периодам, он никогда не упускал случая остановиться на художниках, которые создавали свои шедевры в то время. Я был почти абсолютно уверен, что он клюнет на мою приманку. Халас не то что клюнул, а просто проглотил ее вместе с крючком.

— Не картина, а всего лишь карандашный набросок, — успокоил он меня. — Женская головка, размерами двенадцать на шестнадцать. По-видимому, эскиз к картине «Бретонские крестьянки», написанной в Бретани в 1888 году. Период этот был переломным в творчестве Гогена, поскольку именно тогда он порвал с импрессионистами и вместе с Эмилем Бернаром заложил основы синтетизма, состоящие в радикальном упрощении формы и приближении живописи к канонам средневековых витражей — суровых и выразительных. В тот же период он отбросил перспективу, отказался от ярких красок. Позднее все эти нововведения стали называть школой Понт Авен, которая имела много последователей.

Халас закусил удила. Шир глядел на меня обалдевшими от счастья глазами, но я делал вид, что не замечаю его.

— Спасибо, — сказал я, как только историк сделал паузу. — Но это правда, что эскиз оказался похищенным?

— К сожалению, да… — Халас удрученно вздохнул. — Похитители знали, что́ представляет особую ценность.

— Интересно, — сказал я, — значит, среди них наверняка был человек, разбирающийся в искусстве.

Историк посмотрел на меня более внимательно. Но тут же отвел глаза и принялся прохаживаться по классу. А я тем временем подумал: «Бывает у сторожа, значит, имел доступ к ключу, интересуется живописью. Неужели?..»

— Ты, пожалуй, прав, Лазанек, — услышал я. — Рассуждение вполне логичное. Но хватит об этом. Время бежит, а мы… Шир, к доске.

Шир, как завороженный, начал подыматься с места, но тут прозвенел звонок.

— Придется нашу беседу отложить до следующего раза, — сказал Халас, захлопывая классный журнал и направляясь к выходу из класса.

Шир все еще стоял, уставившись в меня взглядом, как бы решая, что сказать мне. Грозд с размаху хлопнул его по спине.

— Ну, чего ждешь? Падай на колени перед Жирным и целуй ему ножки!

Шир поморщился и на всякий случай придал своему лицу скучающе-ироническое выражение. А потом отвернулся и принялся молча укладывать книжки в ранец.

— Зря ты, — упрекнул Грозда Меринг, почесывая кончик задранного вверх носа. — Жирный ловко провернул это дело.

— Вот именно! — Грозд обнажил в усмешке неровные зубы. — Я и говорю: кланяйся, Пат, Паташону. Иначе — в ухо!

— Отстань ты от меня! — умоляюще протянул Шир.

Грозд схватил его за плечо и резко повернул к себе лицом.

— Не хочешь поблагодарить Жирного? Стыдно? Раз сидишь рядом, то и поблагодарить можно. Завтра контрольная по математике, смотри, он не даст скатать у себя. Ну как?

— Пусти… — Шир безуспешно пытался высвободить плечо.

Грозд отпустил его и повернулся ко мне:

— Свинья этот Шир, правда, Жирный? Зато ты не дашь ему скатывать. Правда?

— Это мое дело, — проворчал я.

— Ты не будешь ему помогать. — Теперь Грозд положил руку мне на плечо. — Понятно?

— Оставь его, — неожиданно вмешалась Флюковская. — Вечно ты ко всем цепляешься!

— А ты, носатая, не суйся! — заорал Грозд.

— За носатую можно и чернильницей по лбу, — пригрозила Ирена и в самом деле схватила чернильницу. — Со мной полегче, понял?

Грозд покосился на полную чернил чернильницу и тут же, сняв руку с моего плеча, вскочил на лавку.

— О, ля-ля! У Жирного здесь целый полк защитников. Может, в старосты его выберете?

— Может, и выберем, — не смутилась Флюковская. — У тебя не спросим.

Я вышел из класса, равнодушный ко всему, как будто все произошедшее никак не касалось меня. Мне не нужна была благодарность Шира, становиться старостой я тоже не стремился, и уж совсем ни к чему мне защита Флюковской. Я выручил Шира потому, что мне так захотелось. А сам я не нуждаюсь в сочувствии или защитниках. Коваль, например, ни во что в классе не вмешивается, предоставляя мне самостоятельно выходить из конфликтов, хотя я знаю, что он на моей стороне. Именно за это я и благодарен ему. А тут на тебе — Флюковская! Только этого еще не доставало — подруга Баси, которая там, на уборке картофеля…

— Мацек!

Я неохотно оглянулся. Передо мной стояла Флюковская, опираясь рукой о радиатор центрального отопления.

— Ну что? — спросил я.

— Завтра у нас собрание, будем выбирать старосту. Я на самом деле хочу выдвинуть твою кандидатуру.

— Я откажусь, — сразу же отозвался я. — Так что ты лучше не болтай глупостей.

— Никакие не глупости, — возразила Ирена. — Я говорю совершенно серьезно. Ты — энергичный, хорошо учишься. Из тебя выйдет отличный староста.

Я только пожал плечами.

— Чепуха. Кто станет меня слушаться? Грозд? Бубалло? И к тому же никакой я не энергичный.

— Во-первых, энергичный. А во-вторых, с ними мы справимся. Видел, как я отшила Грозда? Его стоит чуть прижать, он сразу хвост поджимает. А Баська Осецкая — никуда не годная староста, она ни о чем, кроме математики, и думать сейчас не способна. Нужно подыскать ей замену.

— Вы что — не дружите больше? — не удержался я от иронии.

— Почему не дружим? Дружим, — не смутилась Ирена. — Но при чем здесь дружба? Она прекрасно знает, что не может быть старостой, и сама решила отказаться.

— По-нят-но… — протянул я. — В таком случае предложи Коваля. У него самый большой авторитет в классе.

— Это просто потому, что его боятся, — возразила Флюковская. — Авторитет его покоится на силе. А в голове — солома.

— Неправда! — не выдержал я.

— Защищаешь? — Флюковская скорчила ироническую гримасу. — Не со страху ли? Ведь тогда он задал тебе трепку. Ах, Мацек, а я-то думала…

— Глупости ты болтаешь! — взорвался я. — Я знаю его ближе, чем ты думаешь. У нас общий друг — Май Бордович.

— Калека этот?

Я невольно сжал кулаки. От злости я поначалу не мог произнести ни слова.

— Да, ты права, он калека, — тихо проговорил я. — Но почему ты