Барышня ищет работу - Салма Кальк

настучала обеим по голове, просто руками без всякой магии. Мне это было бы непросто — я не умею драться, и до сегодняшнего дня считала неправильным бить почтенных старушек, но эта старушка что-то там говорила, что хочет себе мою жизнь! А я не хочу отдавать, ясно вам, Софья Людвиговна?

Софья вдруг зыркнула на меня — зло и страшно.

— Мне нет дела до того, чего ты хочешь, ясно? Если бы не условие о том, что отдающий не должен быть без сознания — с тобой бы не церемонились. И если бы ты не проснулась — брали бы понемногу, как раз к Рождеству управились бы. А раз ты всё видишь и слышишь — значит, отдашь за раз. Сколько сможешь, столько и отдашь, только и всего, — и глянула на Антонию. — Держи её хорошенько, поняла? Тогда и тебе что-то перепадёт.

И снова с её пальцев заструился какой-то мёртвый зелёный свет, словно гнилушка какая, только если раньше я видела это во сне, то теперь — в самой настоящей реальности. Это был не луч, но дымка, такая неприятного вида зелёная дымка, и мне хотелось спрятаться и не видеть, но возможности не было. Я сжалась вся, будто это могло чем-то помочь, и проморгала тот момент, когда эта зелёная дрянь коснулась моего колена. И поползла дальше.

Во все стороны — вниз по ногам, обтянутым тканью платья, вверх по телу, к прижатым к подлокотникам кистям рук, и дальше, дальше, дальше.

Оно как будто могло впитаться сквозь ткань, словно вода. Ладно, слоёв много, но когда дойдёт до тела? Не сразу же, правда?

А когда дошло до тела, пришла боль, сильнейшая боль. Намокало постепенно, по чуть-чуть, но ширилось и росло.

А потом я ощутила что-то внутри меня. Не вполне моё, кажется, но он там было. Глухо ворочалось, будто хочет на волю. Пробует какие-то границы, тыкается в разные места.

Я закрыла глаза, чтобы отрешиться от этого всего, я потерялась… и проморгала прорыв. Кажется, зелёная гадость что-то намочила или даже прожгла, и внезапно встретилась там, внутри, с чем-то. И это самое, непонятное и неизвестное, запертое так глубоко, что его никто не видел, не знал и не ощущал, даже я сама, теперь с ликованием устремилось наружу.

Я услышала разве что слитный крик Софьи и Антонии, и больше не слышала ничего.

22. Серебристое пламя

22. Серебристое пламя

Его высокоблагородие Михал Себастьян Соколовский, чиновник для особых поручений при губернаторе Восточной Сибири, лежал в доверенном ему дальней роднёй на время службы доме в состоянии презреннейшей немощи.

О нет, он ни мгновения не пожалел, что взялся тушить пожар, не дожидаясь прибытия пожарной команды. Потому что стоит тем немного замешкаться — и всё, нет и дома, и двора, и как бы ни соседних домов тоже. Вероятность, что огонь перекинулся бы через улицу на дом его родственников, невелика, но — если пожар не тушить, то ещё и не такое случается.

Причина пожара была прозаична — сумасшедшая соседка, за которой не уследили родные, зачем-то потащилась ночью со свечой на сеновал, тот и загорелся. Она, правда, и оказалась единственной пострадавшей на том пожаре — потому что задохнулась ещё до того момента, как Соколовский пришёл и собрался прихлопнуть огонь магической силой. И ведь его после даже спросили об этом, наутро, когда полицмейстер Корнеев лично прибыл к нему, чтобы узнать — что там вышло ночью. Соколовского совершенно не держали ноги — а вы попробуйте потушить пожар силой некроманта, да не просто пожар, а когда уже половина двора полыхает, и после того остаться на ногах, а я погляжу, думал он, спускаясь к гостю. Впрочем, Павел Иванович — человек в целом понимающий, хоть и не маг, он совершенно удовлетворился рассказом о том, что Соколовский услышал крики, оделся, переместился теневой стороной мира к горящему зданию, не обнаружил в нём живых и прихлопнул огонь силой — как смог. Нет, старушка уже была мертва. Да, сколько-то амбарных крыс и мышей передохло, но что ж теперь, уже как есть, туда им и дорога.

И после ухода Павла Ивановича можно было снова вернуться в постель, не слушать бесконечную болтовню камердинера Алёшки, приставленного отцом, закрыть глаза и вспомнить, с чего началась та дурная ночь. А началась она с беседы крайне занимательной, и Соколовский отчаянно жалел о своей нынешней немощи главным образом потому, что нет никакой возможности продолжить тот разговор — с прелестной Ольгой Дмитриевной, с недавних пор служащей в доме соседки, госпожи Серебряковой.

Красавица Ольга Дмитриевна всем, на его взгляд, была хороша — и тонким станом, и тёмными очами, и грациозными движениями, а более всего тем, что прибыла из-за грани мира. Соколовский уже какое-то время нисколько не сомневался в этом моменте, хоть красавица пока и не призналась. И это не говоря ни полслова о том, что, судя по её же словам, она обладала некоей весьма любопытной наследственностью… правда, пока та наследственность никак себя не проявила.

Потому что если госпожа Филиппова ещё и маг-некромант, то нечего ей делать в компаньонках пусть даже у одной из богатейших особ, проживающих в губернском городе Сибирске, ей учиться надо. Но сила, могучая и страшная, не давала о себе знать, и лет барышне было уже не пятнадцать даже, а двадцать пять, как удалось выяснить. Всё это выглядело весьма странно, и будило любопытство, и хотелось расковырять этот вопрос, чтобы понять, понять до конца… но скорбной головой Анне Дмитриевне Телицыной приспичило среди ночи пойти в сарай с сеном, и любопытнейший разговор пришлось прервать.

И вот теперь он уже начинал злиться на своё бессилие — потому что мог подняться, и даже вытерпеть процедуру одевания, но совершенно не мог долго стоять, разве что — сесть, привалиться к спинке кресла и опять же дремать.

Решено, сегодня он ещё потакает своим немощам и дремлет, а завтра — навестит барышню в доме её хозяйки.

Хозяйку, к слову, тоже надлежало поспрашивать, и даже — сурово поспрашивать. До Ольги Дмитриевны на этом месте за последнее пять лет перебывало шесть девиц. Одна — крестьянского сословия, две — мещанского и три — купеческого, последняя — та самая Татьяна Алексеевна, о которой его спрашивали в Нижнеудинске родные. И он пообещал разузнать, а сам подумал, что