Избранные произведения в 2-х томах. Том 2 - Вадим Собко

— А она тебя? — спросил Шамрай и замер, ожидая ответ, почувствовав, что рушится его счастье.

— Мы обязательно рано или поздно поженимся, — продолжал Робер, словно не расслышал вопрос Романа. — И не смей брать цветы от неё.

— А она тебя? — повторил свой вопрос Шамрай, у которого ещё теплилась какая-то надежда.

— Если что замечу, голову тебе проломлю. — Парень даже захлебнулся от ревности.

— Дурак ты, Робер.

— Это почему же, интересно знать? — француз резко повернулся к Шамраю. И Роман увидел его горько стиснутые губы, несчастные, наполненные болью глаза.

— Брось ты! Подумай: я пленный, и видеть могу её только в аккумуляторной. И то всего две минуты. Разве я соперник тебе? — сказал Шамрай и тут же подумал: «А может, всё-таки соперник?»

Робер Коше минуту помолчал. Потом сказал:

— Прости. Я и в самом деле дурак. От любви. Понимаешь, я очень её люблю. Ты не сердишься?

— Нет.

— Почему любовь делает человека хуже, чем он есть?

— Не всегда. История знает и другие примеры.

— Это верно.

Робер Коше снова помолчал и добавил:

— А цветы от неё всё-таки брать не смей.

Шамрай не ответил. Они разошлись. Перерыв кончился. Началась работа.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

В тот же день после переклички Павел Скорик снова вывел своих подопечных в пологую балку за бараками и выстроил в две шеренги. Солнце уже село. Сумерки опускались на город.

Кругом стояла глубокая тишина. Даже не верилось, что где-то землю опоясывали смертельные, грохочущие сталью и тротиловым огнём линии фронтов.

Для чего привёл их сюда Скорик? Не на радость, конечно. Ишь ходит, душегуб, вдоль строя, поигрывает своим хлыстом, поглядывает то на пленных, то на вышку, где возле пулемёта выжидательно застыл немец-часовой. Того, белобрысенького, тронувшегося солдатика уже давно заменили. Этот — пожилой, усатый, опытный, ко всему привычный, его ничем не удивишь. Насмотрелся всего досыта.

Наконец Скорик остановился в средине строя, отступил на несколько шагов так, чтобы был виден всем пленным, громко выкрикнул:

— Коваленко, ко мне!

Из первого ряда к блоклейтеру бросился со всех ног Коваленко. Не дойдя двух шагов, остановился, стал смирно. На лице собачье внимание и полная готовность выполнить любой приказ.

«Кстати, почему Коваленко не работает в шахте?» — подумал Шамрай.

— Коваленко, кругом! — приказал Скорик.

Пленный послушно повернулся лицом к строю.

— Где твоя музыка? — громко спросил блоклейтер.

Коваленко поспешно выхватил из кармана дудочку, приложил её к губам и сам чуть наклонился вперёд, сразу став похожим на знак вопроса.

— Какую музыку хотел бы послушать пан блоклейтер?

— Играй похоронный марш! — приказал Скорик.

В полной тишине прохладного вечера была слышна не только каждая нота окарины, но даже хриплое надсадное дыхание усердного музыканта. Печальная музыка звучала над проволочной оградой, простая, пронзительная и оттого ещё более зловещая.

Что-то случилось. Умер, наверно, кто-то… умер, а может… умрёт. Предчувствие смерти охватило всех. Музыка лилась и лилась, заунывная, похожая на волчье завывание.

Трижды повторил Коваленко мелодию, и только тогда Скорик махнул рукой, приказав остановиться. Шамрай ясно увидел у Скорика отстёгнутый клапан кобуры и чёрную ручку пистолета. Да, сейчас кто-то умрёт.

— Слушайте все, — сурово сказал Скорик. — Я получил приказ очистить наш лагерь от измены и теперь перед строем выполню этот приказ, чтобы никому не повадно было путаться с беглецами. Те трое не из нашего барака. Мы за них не отвечаем. Но и в нашем бараке завелась зараза, сорная трава, и сейчас мы выполем её. Дурную траву — из поля вон.

Шамрай почувствовал холодок под сердцем. Приказ коменданта (чей же ещё может быть приказ?) для Скорика — лучший повод расправиться с человеком, продемонстрировать свою власть. Никто не спросит, кого и за что расстрелял блоклейтер. Приказ коменданта — этим сказано всё. Шамрай взглянул внимательнее на Скорика — лицо словно из бронзы вылито, ни один мускул не дрогнет. Перевёл взгляд на Коваленко: дудочка прижата ко рту, глаза прищурены. В них мелькнула искорка удовлетворения. Или эго только показалось Роману?

— Вот он стоит перед вами, — Скорик рывком выхватил пистолет из кобуры. Дуло пистолета, как указательный палец, протянулось к груди Коваленко, но музыкант не понял этого движения.

— Играй громче похоронный марш! — приказал Скорик. — По самому себе играй!

Коваленко послушно заиграл. Слова блоклейтера ещё не дошли до его сознания. Потом дудочка взвизгнула, как побитая собака, смолкла.

— Что? — вскрикнул Коваленко.

— На колени, — приказал Скорик.

— Как же так? Но ведь я… Я же наоборот… Я…

Что хотел сказать Коваленко в своё оправдание — осталось неизвестным. Парабеллум Скорика, трижды грохнув, вздрогнул в руке блоклейтера. Колени музыканта подкосились, и, согнувшись словно в земном поклоне перед шеренгами, он упал, ткнувшись лицом в сухую утрамбованную ногами землю.

— Видели? — крикнул Скорик. — Так будет с каждым, кто осмелится нарушить законы лагерной жизни! Имейте в виду!

В этот миг Шамрай не выдержал. Жажда действия, борьбы уже давно зрела в его душе. План бегства из лагеря отчётливо рисовался воображением, и случаи были один другого фантастичнее. Приходилось с болью отбрасывать их и искать новые и новые варианты, и всё только для того, чтобы в конечном счёте убедиться в собственном бессилии. Но желание сопротивляться, постепенно накапливаясь вместе с ненавистью к врагам, рано или поздно должно было вырваться наружу.

И Шамрай в какую-то совсем неожиданную для него минуту утратил ощущение реальности, перестал владеть собой. Из второй шеренги он бросился вперёд, всего несколько шагов — и вот почти рядом ненавистное лицо блоклейтера, его горло, в которое можно вцепиться руками, зубами — чем угодно, лишь бы рвать, душить… Шамрай наверняка грудью встретил бы пулю, если бы твёрдая рука капитана Колосова не перехватила его. Роман хотел было вырваться, но капитан, сильно встряхнув, поставил его на место.

Скорик всё заметил и понял.

— Нервы не выдержали? — насмешливо спросил он. — Выйди-ка сюда.

Этот приказ касался Шамрая. Могучий порыв, который бросил Романа вперёд, развеялся. Вернулся рассудок, а с ним и сознание, что теперь придётся расплачиваться. Ну что ж, лейтенант Шамрай сумеет достойно умереть.

— Так, так… очень хочется взять меня за горло? — Блоклейтер, отставив ногу в начищенном сапоге, красовался перед строем. Шамрай почему-то подумал, что в этот сапог, пожалуй, можно смотреться как в зеркало.

— Очень, — глухо ответил Роман, с нескрываемой ненавистью смотря в глаза Скорику.

— Так вот, прежде ты возьмёшь лопату, выкопаешь яму и похоронишь эту падаль, — приказал Скорик. — Ясно?

Шамрай молчал.

— Я спрашиваю, ясно? — повысил голос Скорик.

— Ясно, — наконец сумел выдавить из себя Шамрай.

— Ну вот, так-то лучше, — и, уже не обращая внимания на лейтенанта, блоклейтер спрятал пистолет в кобуру. — Барак, слушай мою команду. На пра-а-во! К кухне, шагом марш!

Проклиная себя за медлительность и бессилие, Роман Шамрай остался один возле тела Коваленко. Почему же не застрелил его Павел Скорик?

Что стоило один-единственный раз нажать пальцем на спуск парабеллума, и Роман Шамрай лежал бы сейчас рядом с несчастным музыкантом.

Почему всё-таки не сделал этого блоклейтер?

Испугался гнева всего барака? Если нашёлся один сумасшедший дурак и бросился на него, то почему его примеру не могли последовать другие, десять, двадцать, может даже сто?

Может, именно этого испугался Скорик?

Да, пожалуй. А всё-таки есть в этой истории что-то загадочное. Почему не немцы, а Скорик расстрелял Коваленко? Почему не на апельплаце, не на глазах у всего лагеря, а в глуховатой балочке? Какое отношение имел перепуганный, жалкий Коваленко к беглецам из другого барака? Почему? Почему? Почему?

Роман медленно опустился на землю, закрыл ладонями лицо и долго сидел неподвижно. Пальцем нащупал за ухом уже совсем завядший стебелёк ландыша… Этот дикий ревнивец Робер Коше запретил ему даже смотреть на Жаклин. Смешно, жизнь человека стала дешевле пули, маленького кусочка свинца, спрятанного в крепкую оболочку, а они здесь забавляются любовью, ревностью, страстями…

Жаль, завял цветок. Но ведь Жаклин подарила его Шамраю! Именно ему и никому другому.

Значит, нужно жить. Необходимо жить!

Шамрай поднялся, взял лопату, прикинул на глаз место, начал копать землю. С вышки, как на опасного недобитого зверя, смотрело недремлющее око пулемёта, и немец-часовой, стиснув пластмассовые ручки пулемёта, следил за каждым движением Шамрая. Свет прожектора полоснул по чёрному небу, разрезал вечер своим ослепительным ножом. И когда он погас, темнота кругом стала ещё глубже, плотнее, как чёрный гранит.