Тучи идут на ветер - Владимир Васильевич Карпенко

отца: этой землей прельщал. Вспомнился он тамошний, бекетовский — в обугленном фартуке, с клещами, на ухе болтаются очки, стянутые в переносье тряпочкой. Явственно увидал и мать; тоже давнюю, какою оставлял на вокзале в Царицыне… Глаза испуганные, но сухие. Другие матери закатываются, безумно хватаются за тронувшиеся вагоны… Какая она теперь? Младших, Якова да Ивана, знает озорниками; оба они парубками ушли на войну. Иван пропал без вести, Яков жив, должен бы вернуться. А Иринка с Захаркой оставались вовсе малыми. Сестренке уже шестнадцать…

— Чего скис, земляк? — Алехин положил руку на плечо. — Домой едешь. Жена ждет?

— Не обзавелся.

— Вон как… Ломаешь-то сколько?

— Плюсуй четыре действительной.

— Подвезло тебе. Годки, выходит, мы. Я тоже с десятого призыва. В войну уже погоны солдатские сменил. Усцел обзавестись и семьей. Дело недолгое — семья. Казачку отхватишь. Хуторского атамана дочку.

Алехин подбадривал. Говорить о дельном мешали посторонние. Четверо солдат, елизаветпольцы; пятый напросился в попутчики. Устроился у самой дверцы. Пуховый шарф, сатиновая рубаха да домашний мешок указывали, что он со строем расстался раньше; приезжал в город по семейным нуждам. Узнать бы, из каких хуторов? Негде возле него приткнуться. А кричать бесполезно: видавшая виды ручная дрезина гремит, скрегочет на разные лады.

— К ночи будем в твоих краях, Михаил Васильевич? — спросил Петр, отыскивая за облаками полуденное солнце.

— Часиков в десять. Таким ходом. Заночуешь. Утром на базаре подводу поищешь из Казачьего.

— А зачем на Торговую, ваше благородие? — подал голос попутчик. — В Казачий Хомутец прямой путь вот с Мечетки. Полета верст с малым. А с Торговой — ого! Да тащиться еще до нее… Берусь доставить.

— Казачинский сам?

— Так точно.

Грубое курносое лицо солдата подкупало добрым доверчивым взглядом серых широко поставленных глаз и завидным здоровьем.

— Пожалуй, убедил. Мечетинская за полустанком. Прощались в сторонке. Обмолвившись о связи, Алехин мрачно пошутил:

— Круто придется, двигай через бугор в Торговую.

В станицу Мечетинскую не заходили. Свалив с насыпи, выбрались сквозь заросли талов на проциковский проселок, споро уводивший в балку. Солнце выглянуло из-за облаков. Ослепительная белизна запалила пожаром рощицу по бугру. Петр, подтянув пояс, шагал с облегченным чувством; рад позднему осеннему теплу, молчаливому проводнику, свалившемуся с неба, и долгой степной дороге — будет время подумать и порасспросить.

— Налегке, гляжу, — заговорил попутчик, поправляя на спине мешок. — По нонешним временам ни с сумкой, ни с винтом солдат не расстается.

Петра удивили не слова с колючим смыслом — безразличие. Не расспрашивает. Новый человек, солдат, даже без сумки, идет к ним в хутор. К кому? По какой надобности? Приноравливаясь к его ходкому пехотинскому шагу, спросил:

— Считаешь, винтовка нужна еще?

— Какой же он солдат без нее.

В этих словах — осуждение. Невольно Петру захотелось оправдаться.

— Я отстрелял. Дурным мясом пуля во мне обросла. Не расспрашиваешь чего же?

— Я давно догадался… Ты — Петро, Красносельских вон. С Яковом, брательником твоим, дружки, по окопам таскались. Недели полторы как вернулись..

— Сам-то назовись. Неловко получается…

— Сидоряки мы. Кличут Федот.

Выяснилось, Сидоряки не коренные казачинцы — тоже переехали в хутор перед войной. Отец кровельщик; чинит по станицам богатым казакам крыши. Они с братом помогают ему.

— С городу я, — сознался Федот. — Кое-что из барахлишка обменял… Пообносились за войну до крайности. Брательник, младший, женихается уж… Негоже с голыми коленками на улицу ходить.

— Ты, пехота, не шагай так, — взмолился Петр. — Не ходок я.

— Знаю вашего брата, артиллериста. На лафетах пообленились. Бывало, тя-янутся… День гудит, два гудит, а фронту и в помине нету. А ты из Питеру?

Молчальник попался. Полдня сидел на своем мешке. И с Алехиным они не перебрасывались.

— С чего взял? Моя выздоравливающая команда в Ростове. Сели-то в дрезину вместе.

— Не придуривайся овечкой, Петро. Мы с Яшкой вашим в Ростове, когда с Кавказу прибыли, отыскали твою казарму. Там и шепнули… А в Питере в самый раз большевики головки кадетам отвинчивали. С чем там бывал, нам не ведомо… Но, думаю, их благородие не панькался бы так с тобой. Знаю я его… Алехин, военный комендант на Торговой. Большевик закоренелый.

— Ну, Федо-от… Коль такой ты дошлый, введи и меня в курс хуторских ваших дел. Совет установили?

Федот замялся.

— Покуда атаман. Он нам не указ. Центральная власть издала декрет о земле. Каждый вечер мусолим.

— Гм, — Петр хмыкнул, перенимая его благодушный взгляд. — А в Новочеркасске еще войсковой атаман. На кого он опирается? На вашего хуторского. Вон их сколько кругом, хуторов, станиц…

Федот содрал с упаренной шеи пуховый шарф.

— Так мы своего можем и спихнуть к едреной матери. Ежели гуртом…

— Значит, нужна сила.

— Ха, сколько ее, серой! Все с винтовочками явились. Мы с Яковом тройку лишних прихватили. Хозяйственный братан твой, ей-богу.