Тучи идут на ветер - Владимир Васильевич Карпенко

— Как он?

— Кашляет…

По тону ее понял, что у брата дела довольно скверные.

— Он все там же, в пекарне?

— Не, хозяин ослобонил. Был в своей силе — вургу-чил. Зараз в охране, лабазы на пристани бережет. А ты не засыпай, вечерять сядем. Развешу твои лохунишки на морозе…

Хотел Иван поделиться радостью, но не посмел. Завтра уж выскажет брату.

После недавней встречи в Ельшанке со своим полком перевернулось все в душе. Потянуло домой, в Великокняжескую. Там куда горячее! Вести добрые. Красногвардейские части Сиверса, посланные из Центра, и их царицынский отряд совместно с частями Саблина обложили Новочеркасск и Ростов. Фронтовики-казаки бурно поддерживают Военно-революционный комитет, основавшийся в станице Каменской. Подхорунжий Подтелков предъявил атаману Каледину ультиматум о низложении Войскового правительства и о разоружении белоказачьих полков. Почувствовав, что власть уходит из рук, Каледин застрелился. Забрызганная свежей кровью атаманская булава перешла к генералу Назарову. Надолго ли?..

Нет, нет, обратно в степи, на Маныч. Кто задержался в Великокняжеской? Может, окружной атаман да пристав Горбачев всем навели решку… А как Новиков, размежевался с эсерами да меньшевиками? Кто в Совете? Допытывался у телеграфистов о событиях в Сальском округе, но те и сами толком не ведают. Гляди, его уже нет, Совета, атаманит все Дементьев…

Поделился с Андрюшкой Шмаковым; тот удерживает: и в Царицыне, мол, дел невпроворот. Помог случай. А может, и нет. Разругался с Мининым. Вдрызг разругался, прилюдно.

Повод дал иеромонах Илиодор. Не плачет — воет по нем веревка. Устроил молебен в Александро-Невском соборе, крестный ход с хоругвями, песнопением. Церкви захлебывались в праздничном колокольном звоне. Весь город вывалил на улицы. Едва протолкался Иван через Соборную площадь. У калитки штаба налетел на Минина.

— Сергей Константинович! Вели преградить путь… Штыками. А Илиодора — к стенке!

— Горяч ты, Кучеренко, не в меру. Плохо знаешь свои законы. Советская власть отделила церковь от государства, но не закрыла ее. Крестный ход — в честь причисленного к лику святых князя Александра Невского. Ни больше, ни меньше.

— Да это же демонстрация, Сергей Константинович… Контрреволюционная демонстрация! Князем прикрылся Илиодор, как банным веником. Глянь на толпу… Кто там?! Сволочь всякая повылазила из щелей. А звон-то! Малиновый, пасхальный… Дураку одному невдомек, что торжества устроены по случаю гибели наших братьев в Ростове. В честь Калединых да Корниловых!

Минин недовольно нахмурился.

— Мне Совет вверил оборону Царицына… Мне и отвечать.

Иван, не сдерживаясь, перешел на шепот:

— Укрываешь, товарищ Минин… Илиодор первое слово скажет по тебе, ступи завтра нога Каледина на эту площадь. В жмурки играть с тобой не станет.

— Берешь много на себя, Кучеренко…

С той поры надоедал Андрюшке Шманову, своему начальнику: отпускай, мол. Отнекивался тот, а вчера сам вызвал:

— Настырный ты, черт, — сдерживая ухмылку, укорял он. — Поезжай.

— А он?

Иван, опускаясь на стул, указал большим пальцем назад, за стенку — имел в виду Минина.

— Дал добро. Но ты не сияй. Не насовсем. В Великокняжеской готовится окружной съезд. Ты предстанешь там от Царицынской парторганизации. Вот бумажка. Добирайся на чем сможешь, хоть пешком.

После завтрака, простившись с родичами, Иван едва не бегом заспешил к вокзалу.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Морозным вечером переступил порог своей хаты вахмистр Борис Думенко. Вошел без стука. В печке жарко горели кизяки. Зево заслонкой не прикрыто — бился на беленой стенке отблеск огня. Проход в горенку, между печкой и шкафом, темнел тревожно, подкрашенный горячим светом.

Глядя в него, служивый спросил хриплым, перехваченным от волнения голосом:

— В хате… есть кто?

В горенке, слышно, кто-то сполз с лежанки.

Винтовку отставил в угол, шашку и вещмешок сложил на стол. Нетерпеливо рвал крючки на шинели.

Из-за печки высунулась беловолосая голова. Красные блики мерцали в распахнутых глазах.

Борис, расставив руки, вышел на свет, нарочно показывая себя.

— Не угадуешь? Батянька твой…

Девочка выставила из-за укрытия худенькое плечико в голубой бумазейной кофточке, развязала туго стянутый узелок рта:

— Борис — батянька мой…

— Я-то кто?

— А почем я знаю?

Он смущенно мял залубеневший с мороза, золотистосерый от щетины подбородок; недели две телепался в теплушках, на крышах, сутками вылеживал по вокзалам. Мудрено узнать. Почти не довелось за все годы видеть дочку: после действительной была мала. Правда, являлся на побывку этим летом, в августе, но она лежала в горячке — не до батяньки.

— Лампу бы хоть засветила… Где она у вас?

Лампа на прежнем месте, на оконце. Зажег от трофейной зажигалки. Высветляя пузырь, спросил:

— Мамка