Тучи идут на ветер - Владимир Васильевич Карпенко

— В семье не без урода. А я порожнем.

Федот, не чуя усмешки, успокоил:

— Поделимся. Башка нам твоя надобна. А братию кликнуть не сложно. Сами сбегутся. Землю делить!

Задумчивым взглядом обвел Петр подернутую голубой дымкой степь. В самом деле, приманычская земля благодатная, тучная и щедрая даже на глаз. Не хотелось омрачать весеннее настроение солдата. Сам-то понимал, без крови не обойтись…

Добрались до места к полуночи. Еще подвезло: казак на быках попался возле экономии Гудавского; подкинул за махорку да свежие городские новости до великокняжеского шляха. Федот, не заходя к себе, выкликнул в оконце дружка.

— Магарыч ставь, — сказал он, не обращая внимания на сердитую ругань заспанного Якова. — Гостя такого доставил…

Сам в хату не пошел. Присел на завалинку, вытянув одеревеневшие ноги.

Освоился в хуторских порядках Петр. Не успела схлынуть родительская забота, в широкие объятия приняла улица. Таскались гурьбой по хатам, из двора во двор; до света засиживались за картами, на девичьих посиделках. Окопная дружба прочно въелась. Казак, хохол — за одним столом, в обнимку. Хватили лиха одинаково все; чужбина сроднила, уравняла.

Но единодушие было кажущимся. Не всякому разговору отведено достойное место за общим столом. Пока вспоминали ратное, руки покоились на плечах друг друга; чуть речь сбивалась к насущному для хлебороба — глаза трезвели, дичали.

За рождественские праздники Петр перебывал едва ли не во всех хатах и казачьих куренях, в какие возвращались служивые. Охотно сдвигал стаканы, не чурался уличных игрищ, картежных сборищ. Сама собой сбилась компания на их краю хутора. Заводила — Володька Мансур, сын мельника, из мужиков. Урядницкие лычки, крест с медалью и лихой забубенный нрав притягивали к себе бывалых и желторотых. Выделялся он изо всей братии и возрастом; тридцать, а все парубкует. Общительный, выпивоха, плясун.

К Петру потянулся Мансур с детской доверчивостью; неизвестно чем взял — человек ли свежий, не хуторской, то ли просто умеет слушать. В душу мельнику вошла казачка, вдова. Носит, будто осколок от германской фугаски. Ядовитая баба, заигрывает, но держит вдалеке. Ошалел залежалый парубок. Не пьяная болтовня — признавался трезвый. Видал как-то на вечерке Петр ту присуху. Казачка в самом деле обворожительная. Сноха хуторского атамана.

— Удачно, у атамана нет дочки, — осторожно посмеялся Петр, некстати вспомнив слова Алехина в дрезине. — Потерял бы голову и я…

Мансур не воспринял шутку. Вечером у Григория Крысина, казака, вернувшегося из лазарета, он ни с того ни с сего вспомнил утренний разговор.

— Слышь, артиллерия, — толкнул в бок. — У атамана нашего была дочка. Э, братуха, такая брага заварилась… Лютому вражине не пожелаю пережить. О друзьяке нашем… Не знаешь ты. Прибудет тоже скоро. Пойдем встречать.

Догадывался Петр, о ком речь. Егор Гвоздецкий, с кем он сошелся так же, как с Федотом Сидоряком, не раз упоминал их общего дружка, Думенко Бориса. Считает, на него можно положиться. Самый высокий чин в хуторе среди иногородних — вахмистр! Но его, Петра, смущает: батька у вахмистра не хуже старого Мансура. Владелец другого в хуторе ветряка. Неизвестно, куда погнется при сильном ветре. Мансур тоже пока свой за бражным столом. А расколются, куда встанет?

Вечером сошлись у Красносельских свои — братья Сидоряки, Гвоздецкие. Федот насел, едва переступив порог.

— Хватит, Петро, приглядываться, примеряться! Пускай Яшку на колокольню. Мастак он трезвоны выводить. Объявляй народу! Чем Егорка вот не председатель комбеда? По всем статьям гож. Выкинем атамана Филатова из правления, посадим Совет. Рождество позади. Скоро и пахать…

— На рождество цыган шубу продал, — отшутился Петр. — А зима напоследок берет.

— А что? — поддержал дружка Яков. — Зачитаем декрет. Не посмеют поднять руку.

— Не посмеют… Устыдил, вишь, декретом. Защищать чем будешь Советы?

— А быть как же? — Федот, тараща светлые глаза, присел на топчан.

Знал бы сам, Петр, как быть. У Каледина — войска. Есть части, не покидавшие Дона всю войну. А полки, вернувшиеся с фронта? Они тоже никуда не делись. Воочию увидел, что тревожило Васильченко. Состоятельные казаки Советы не поддержат. На фронте большевистской агитации они поддались — надоела кровавая бойня, окопный быт, вши, голод; глаза раскрылись на йойну, чуждую и грязную, скрываемую под личиной веры, отечества и царя. Царский престол оказался подгнившим; за «веру и отечество» клали головы солдаты кайзера и султана. Но дома порядков своих, сложившихся веками, зажиточные казаки менять добром не станут. Не будут делиться и землей с иногородними. Кивают на помещичьи владения: мол, берите, коль охота, мешать не будем, но к нашим наделам руки не тяните.

Вчера это высказал рядовой казак; отец его вместе с сыновьями имеет ежегодный надел в полусотню десятин. Отозвался он на какую-то выходку Володьки Мансура, хотя сам продолжал с ним пить, обниматься. Отъестся, отоспится, отгуляет казак и на клич войскового атамана опять вскочит в седло. Наверняка не пойдет в Пинские болота, откуда вернулся, но за свои казацкие’ привилегии встанет. Каледин под кличем «Не пустить Советы на Дон» ведет бешеную агитацию — большевики посягают на их земли, курени, веру.

— Не нам с вами устанавливать Совет в Казачьем, — заявил Петр, избегая взглядов хуторцев. — Выбросить атамана — это взяться за винтовку.

— Не отвыкли, чай!

— Вот-вот, Каледин тебе, Федот, за то спасибо скажет.

У Федота зло обострились скулы; потирая руки, высматривал единомышленников.