Грибоедов - Екатерина Цимбаева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
17 августа сводный гвардейский полк отбыл из столицы. Проводы вылились в буйное гулянье в Ижорах, на первой станции, где, по обычаю, расставались отъезжающие с друзьями. Поливанов, ушедший с Бегичевым, затеял с Грибоедовым шутливую потасовку, и Александр на другой день не мог владеть руками, а спины вовсе не чувствовал. Через два дня после Ижор он встретился в ресторане Лореда с Кавериным. Тот был, как всегда, вполпьяна и на мели и спросил: «Что? Бегичев уехал? Пошел с кавалергардами в Москву? Тебе верно скучно без него? Я к тебе переезжаю». Они разошлись, Грибоедов поехал, естественно, к Шаховскому; ночью явился домой — и обнаружил у себя каверинские пожитки, без следа хозяина. Впрочем, Александр не возражал: он действительно не любил жить один.
В тот вечер у Шаховского в очередной раз зашел горячий спор о стихах, даром что Катенина теперь не было. Хозяин, при всем добродушии, пребывал не в радушном настроении. Начался очередной театральный сезон, естественно было бы ему сочинить новую вещь, а он после «Липецких вод» чувствовал творческую растерянность. Его попытка написать комедию на современный сюжет не встретила сочувствия. Критики осуждали его за неумелость: его персонажи изъяснялись столь просторечиво и грубо, как, конечно, ни один уважающий себя человек, тем более дама, не говорил, по крайней мере публично. К тому же, не в силах справиться с неудобопроизносимыми русскими именами-отчествами, он вывел на сцене одну титулованную знать, но этот прием, сам по себе малоправдоподобный, не спасал положения: в России считалось неестественным и просто неприличным обращаться к знакомым «граф» или «княгиня», без имени; а уж слуги никогда не могли, даже за глаза, говорить о господах: «Барон мне помешал», «Пронский покраснел» и прочее — что за неуважение?
Прошедший год Шаховской перебивался, сочиняя феерии на восточные сказочные темы и переводя трагедию Корнеля «Гораций» вместе с Катениным, Жандром и Чипяговым (Грибоедов от этой работы уклонился). Жизнь не подбрасывала князю удачных тем: не было ни войны, ни интересных сочинений, которые просились бы на сцену. Дидло, также зависимый в сюжетах, ставил балеты на мифологические темы — об Аполлоне и музах, Тезее и Ариадне. Но Шаховской не мог идти по его стопам; писать комедию на античный сюжет было в начале девятнадцатого века по меньшей мере неразумно, это был кратчайший путь к провалу.
Наконец, князь взялся за комедию «Пустодомы», где жена-модница и муж-прожектер наперебой разоряли имение при помощи продувных слуг и негодяя-немца. Но каждое его чтение встречало единодушное порицание среди посетителей «чердака», с мнением которых он привык — и справедливо — считаться. Он сердился, спрашивая — кто же пишет лучше него? Уж не Кокошкин ли в Москве, или, может быть, Борька Федоров? Но Грибоедов, главный его оппонент теперь, по отъезде Катенина, возражал, что жалкие потуги других авторов не могут служить оправданием слабостей Шаховского. Тот опять наполнил пьесу одними графами и князьями, ничем не различал речь неграмотного крестьянина и ученого барина. Друзья требовали от князя правдоподобия, а он в ответ требовал объяснить, как можно вставить в стихи имена-отчества героев и где граница, которая отделяет литературный разговорный язык от нелитературного просторечия? Он ставил опыт за опытом, но не продвигался ни на шаг — у Шаховского было много достоинств, но умением проложить новые пути в литературе он не обладал, да и не считал это своей обязанностью. Пусть другие выдвигают идеи — он же будет приспосабливать их для театра.
И он бросил вызов критикам — самим написать несколько сцен на предложенный сюжет: героиня, привезенная мужем к провинциальным родственникам, старается всем угодить и в том успевает. Он нарочно придумал самые обыкновенные имена для дядей и теток (Варвара Саввишна Вельдюзева, Максим Меркулович, Матрена Карповна и тому подобные), которые явно не ложились ни в какой стихотворный размер. Шаховской надеялся, что либо все попытки потерпят неудачу и нападки на него прекратятся, либо кто-нибудь преуспеет, поможет ему «поставить голос», и он состряпает премилую комедию к бенефису своей любимицы Вальберховой, где той будет полная воля продемонстрировать разные стороны ее дарования.
Два человека приняли вызов — Грибоедов и Николай Хмельницкий. Последний не входил в число любимцев князя, хотя бывал у него. Он являлся потомком гетмана Украины и унаследовал от великого предка готовность к государственным делам и даже некоторую способность к ним. Его отец был известным философом и ученым, составившим себе состояние собственными трудами, а сын, военный дипломат и чиновник Министерства юстиции, пока предпочитал пожинать плоды отцовских заслуг. Он отличался редкостным легкомыслием, вроде водевильного француза, и стал уже известен несколькими искрометно веселыми и совершенно нарочито пустыми переделками французских пьес восемнадцатого века. Если у Шаховского петербургские графини разговаривали, как провинциальные горничные, то у Хмельницкого, наоборот, слуги говорили, как французские маркизы. Но никто не мог отрицать изумительной легкости и чистоты его слога.
Хмельницкий представил сцену экзамена Наташи, где один из дядьев, вообразивший себя ученым на том основании, что сестра его замужем за учителем, испытывает героиню в разных науках, конечно, к собственному посрамлению. Экзамен уже выводился однажды на русской сцене в «Недоросле» Фонвизина, и там комичность строилась на абсурдно диких ответах на правильные вопросы, что могли оценить только хоть слегка грамотные зрители. У Хмельницкого же и вопросы были правильные (Максим Меркулович вычитывал их из книжек), и ответы были верные, и могла бы возникнуть скука от довольно сухой материи. Но сцена получилась блестящей, совершенно превосходной, задорной и смешной, и при том ее веселость мог понять самый невежественный слушатель. В то же время она была естественна, словно взята из жизни.
Хмельницкий взорвал изнутри привычный александрийский стих, разделив на две-три-четыре реплики одну строку, придал диалогу невиданную скорость. В беседу Наташи и Максима Меркуловича он включил реплики еще трех персонажей, которые служили не фоном, а важной составляющей сцены. Он предоставил актерам замечательные возможности для игры, а зрителям — для смеха. Только с именами-отчествами он не справился, вынуждая героев обращаться друг к другу «сударь», «сударыня» или запросто «Ну, брат Максим» и тому подобное — в его отрывке это было вполне оправданно, но не решало проблем Шаховского:
Максим (ища в книге)
…Итак, скажите мне… какоеЧисло чудес?
Наташа
Их семь.
Майор
А наш Максим осьмое.
Максим (глядя в тетрадь)
Так точно.
Наташа (подходя к столу)
Знаю я всех древних мудрецов,Поэтов, воинов, оракулов, богов…
Максим
Чур не заглядывать!
Наташа
Все славные деянья,Все царства, всех царей, войны, завоеванья,Все храмы, города, и Дельфы, и Пафос,Афины, и Коринф, и Спарту, и Родос…
Максим
Довольно.
Наташа (продолжая)
Вавилон, развалины Пальмиры,Самос, Персёполис, мемфисские кумиры,Сибиллу Кумскую…
Максим
Довольно! Боже мой!
Наташа
Но я желала б знать, согласны ль вы со мной?..
Максим
Согласен я во всем!
Майор
Откуда что берется!
(Максиму)
Что, загоняла, брат?
Максим
Еще нам остается
Майор
А что?
Максим
Эх, братец, не сбивай!Не знаешь ничего, так делу не мешай.
Майор
Кто больше знает нас, тому и книги в руки,А вряд ли, брат Максим, тебе дались науки.
Грибоедов выбрал эпизод, где Наташа обхаживает скупую тетку, уверяя ее в своей бережливости, крохоборстве и способности заработать трудом (!) до тысячи рублей (!!). Это, конечно, была выдумка, взятая не из жизни, зато прочие задачи Александр решил запросто. Он с легкостью ввел в текст имена-отчества, нарочно упомянув почти всех героев пьесы (и Максима Меркуловича, и Раису Саввишну, и добавил некую Федосью Николавну, Груньку, Любимушку — словом, самых нетеатральных, обыденных людей). Его диалог, не такой живой и яркий, как у Хмельницкого, оказался в то же время проще, разговорнее, образнее, богат провинциализма-ми, которых следовало ожидать от обитателей Чухломы:
