Канашкин В. Азъ-Есмь - Неизвестно

Горький в своем «Вступительном слове» к сборнику не только заклеймил антисемитизм как проявление социальной дикости, но и обрушился на внесословную «чернь», которая являет опору всякой реакции. «Кроме народа, – писал Горький, – есть еще «чернь» – нечто внесословное, внекультурное, объединенное темным чувством ненависти ко всему, что выше ее понимания. Я говорю о той «черни», которая у Пушкина определяет сама себя такими словами:

Мы малодушны, мы коварны,

Бесстыдны, злы, неблагодарны,

Мы сердцем хладные скопцы,

Клеветники, рабы, глупцы.

«Чернь», вобравшая и некоторых оголтелых собратьев из еврейского племени, является выразительницею зоологических начал, таких как юдофобство».

Бунин для сборника «Щит» отобрал небольшой стихотворный цикл на библейские темы – «День гнева», «Тора», «Гробница Рахили», «Столп огненный»…Проблематику отобранных стихов он вывел из Апокалипсиса, Ветхого Завета и Нового Завета, но общечеловеческий нарратив мотивировал не верификацией пороков и грехов, укорененных в национальном «нутре», а актуальной полифонией:

Сафия, проснувшись, заплетает ловкой

Голубой рукою пряди черных кос:

«Все меня ругают, Магомет, жидовкой», -

Говорит сквозь слезы, не стирая слез.

Магомет, с усмешкой и любовью глядя,

Отвечает кротко: «Ты скажи им, друг:

Авраам – отец мой, Моисей – мой дядя,

Магомет – супруг…»

Для Горького, писавшего иначе и мыслившего иначе, такой подход показался «прирожденной заслугой». И он, мысля Бунина сотрудником «Летописи», антимилитарного журнала, задуманного им, в коротком письме назвал его «сотворцом лучшего мира, нашедшим точку опоры в круговороте времен». Горьковское письмо тронуло Бунина, и Иван Алексеевич 15 марта 1915 года благодарно ответил: «Вы истинно один из тех, о которых думает душа моя, когда я пишу, и поддержкой которых она так дорожит». (см.: А. Бобореко. И.А. Бунин. «Материалы для биографии» М., 1967).

Каким оказался общий знаменатель этого взаимопритяжения? «Мягкий» филосемит Горький форсировал свое представление о том, что «азиатские настроения» и «злая покорность» – главное в русской натуре. И в первом же номере «Летописи» за 1915 год в статье «Две души» обрушился на «маниловский оптимизм» казенных патриотов, что всегда рьяно порицали русский народ за его склонность к «революциям», а сегодня льстят ему в надежде, что он для них выиграет бойню. Бунин такой подход воспринял как программный и в «Одесских новостях» 26 апреля 1916 года определил его как «ниспосланный свыше». Однако Леонид Андреев истолковал горьковскую дуальность иначе – как регрессивно-манипулятивную. И присоседился к тем, кто обвинял Горького в «поношении Отчества», «подрыве и измене», свивших гнездо в «Летописи». «Отношение Горького к России поражает своей неосмысленностью и тупой жестокостью, – сокрушенно заметил Андреев в статье «О Двух душах М. Горького». И, усматривая в двоедушии Горького сублимацию оборотничества, добавил: «Даже трудно понять, что это, откуда могло взяться? Всякое охаяние русского народа, всякую напраслину и самую глупую клевету он принимает, как благую истину… Нет, писать о нем трудно без раздражения. А бороться с ним все-таки необходимо: конечно, русской души не убудет от его статей, но на теперешней жизни нашей и ее ближайших судьбах проповедь Горького, подкрепленная его мнимым величием, может отразиться весьма печально».

Еврейство, антисемитизм, искупительное здравомыслие не стали на страницах «Летописи» патогенным фактором, ибо фигурировали лишь частично, как антитеза «черносотенному мракобесию». Но вид на красную строку в ближайшей человеческой истории им был задан «феерический». (см.: А. Нинов. «Горький и «Летопись», «Нева», 1966, № 1)

17.

20 июня 1936 года, спустя 2 дня после смерти Горького, его личный врач Лев Григорьевич Левин опубликовал в «Известиях» свои заметки. Они называются «Последние дни» и рассказывают о чем говорил Горький «в короткие и светлые промежутки» смертельной болезни. Среди литературных и общекультурных тем упоминается и «антисемитский» Феникс, с которого Алексей Максимович еще во время Первой Мировой «содрал кожу». Воспроизводя отрывочные фразы писателя и бессвязные слова: «вредители», «обноски», «Щит», «Меч», «фабрикаторы», Левин приводит и напряженное горьковское прорицание: «Будет война… Надо готовиться… Надо быть застегнутым на все пуговицы…»

2 декабря 1937-го Левин был арестован как причастный к право-троцкистскому блоку. Ему вменялось убийство Горького – верного друга и помощника Ленина-Сталина – «путем неправильного лечения», расчленение СССР и восстановление буржуазного строя. Удивительный «пост-индипендент» являет сегодня это судебное действо как в плане «пристраивания вины», так и в плане ответа за содеянное. Важнейшая компонента в признаниях Левина - «неизбежность исхода» или «память смертная». Присутствие смерти определяет здесь стратегию и тактику всего происходящего. Сообщение Левина «наверх» перед «началом горьковского конца»: «У нас тут все отлично. Мы его мытарим, делаем клизму и другие нужные вещи», - это мизансцена. Разглядывание в горьковском лике черепа. Как и наплывы опредмеченной памяти о последнем часе Максима Пешкова, смещающие и деформирующие подлинную картину гибели.

Лев Григорьевич Левин – это феноменально-фарисействующий Лис… Только не в винограднике, а в праидиллической псарне-овчарне, которому избыток проницательности и ума помешал стать преданным вождю сателлитом. На заседании 8 марта 1938 года, на вопрос прокурора Союза ССР А. Вышинского: «Каким путем был умерщвлен Горький?» – Левин отвечает поразительно исповедально, не столько маскируя, сколько форсируя свою причастность. То есть демонстрирует субстат откровения, обнажающий заведомый эскапизм – бегство от действительности. Казусную аберрацию, провокативно претендующую на постмодернистский дубляж или даже избранничество.

18.

Вот, исходя из материалов процесса, корреляты оцепенело-обреченной рефлексии или наваждения Левина, «врача-убийцы», приведшие Горького к «гарантированной смерти»: «Алексей Максимыч любил прогулки. Ему было предложено их практиковать без ограничений… Горький очень любил труд; в парке, в саду любил рубить сучья деревьев или скалывать кусочки скал. Все это ему было рекомендовано во вред здоровью. Горький любил огонь, пламя, и это было нами использовано. После утомления Горького работой, собиралось все в кучу, разжигалось пламя, Горький стоял около этого костра, было жарко и все это пагубно действовало на его здоровье…»

«…Для приезда Горького в Москву был выбран такой момент, чтобы он мог заразиться гриппом. Он был очень склонен к заболеванию гриппом, и грипп часто осложнялся бронхитом или воспалением легких. Узнав, что в доме Максима Горького гриппозное заболевание (внучки тогда болели гриппом), Ягода сообщил об этом в Крым, и было организовано возвращение Максима Горького. Приехав в гриппозную квартиру, Горький заболел гриппом, который очень быстро осложнился крупозным воспалением легких, принявшим сразу тяжелое течение…Мы применяли только те лекарства, которые в этих случаях обычно применятся, но применяли их в неимоверно большом количестве. В данном случае они переходили в свою противоположность. Сердечный мотор, бесконечно нажимаемый, сдавал свои силы, терял свою работоспособность и в конце концов не выдержал».(см. «Судебный отчет по делу антисоветского право-троцкистского блока» М., Юридическое издательство НКЮ СССР, 1938; М. «Международная семья», 1997)

15 марта 1938 года Левин был расстрелян в Москве. Владислав Ходасевич, хорошо знавший Льва Григорьевича, выразил сомнение относительно газетной версии в виновности врача, «умертвившего великого писателя». В своем эссе «О смерти Горького», увидевшего свет много позже, он дал такое толкование случившемуся: «В газетах представлены сведения не слишком точные. По тому, что сообщалось о Левине, читатель мог заключить, что это какой-то мелкий провинциальный врач, раздобытый большевиками для темных дел. В действительности Левин успешно практиковал в Москве и его называли «кремлевским врачом»; он лечил Ленина, К. Цеткин, Дзержинского, Менжинского, Ягоду и всю его семью. Был популярен в артистической среде – дружил с семьей Леонида Пастернака, хорошо знал Шаляпина, Качалова, Р. Роллана. И вот когда он признается, что ускорил смерть Горького, – все существо мое отказывается верить ему». («Некрополь». М., 1996)

19.

Нынешний расхожий постулат: «Горький есть 100-процентная эссенция тоталитарной идеологии, которую не может выдержать даже самый притерпевшийся желудок», – сплошная русофобия, продукт инфантильно-суррогатного сознания унтерменьшей, обслуживающих воцарившуюся ложь. Дело в том, что «воинствующая тотальность», мнящаяся доморощенному некро-образованцу Виктору Ерофееву и прочим эрзац-культуртрегерам особенностью одного Горького, принадлежит всем сколько-нибудь значительным русским писателям без исключения. Именно живая целостность, клокочущая пассионарность, божественная органика являют в сей мессианский час способ постижения «бытийного текста».