Избранное - Андрей Гуляшки

Нуну Нхвамы, в двух бросках камня от джунглей и на таком же расстоянии от саванны, и мне чудится, что в бездонном небе над моей головой идет вперевалку своей дорожкой Большая Медведица, что Наседка[17], как всегда, зорко стережет своих цыплят, что поблизости тихонько поет свою песню буковый лес под Тодориными куклами, а Марина лужа сонно журчит меж папоротников и кустов ежевики. Я смотрю на знакомые искорки этого родного неба, потому что уже нет манго над моей головой, нет ни бескрайних саванн, ни джунглей, старых как мир; я улыбаюсь и Большой Медведице, и Наседке, и Возничему, прислушиваюсь к песенке, рожденной во мхах и зарослях ежевики, сквозь которые пробирается Марина лужа, и в душе у меня оживает воспоминание о другой ночи. И не потому, что я хочу полюбоваться им, как мальчишка, или умилиться, как старые дамы умиляются, услышав по радио игривый вальс своей молодости… Да сохранят меня добрые духи, которым некогда поклонялись праотцы Нуну Нхвамы и Сильвестры, от подобной слабости! Потому что, когда яд колючки хорошо делает свое дело, можно действительно оказаться в положении старой дамы, упоенной игривым вальсом своей молодости.

Воспоминание это пробудили в моей душе большие праздничные костры, разведенные туарегами в мою честь; песни, и танцы, и смех — половодье всеобщего веселья, которому мог позавидовать даже божественный Нигер (недаром ибисы и марабу с ближней поймы исступленно кричали, завидовали). И когда я сейчас думаю о Нуну Нхваме, о Луи-Филиппе, о Сильвестре и о буйном смехе, я ощущаю, как от того старого воспоминания веет холодом. А ведь и тогда были праздничные костры, и песни, и много смеха. Как говорят мои друзья фаталисты-мавритане, так мне было суждено: лежать под густой кроной тропического манго и думать о тех кострах, от которых веет холодом.

Однажды в июньский день 1952 года бай Станчо, бригадир первой полеводческой бригады, заявился к нам сам не свой: без шапки, чуб растрепался, усы встопорщились, босой, штанины засучены до колен. Когда он вошел во двор, я стоял у окна за горшками с геранью. Он взглянул в мою сторону, как мне показалось, но, видно, меня не заметил. Он был явно чем-то встревожен, вернее, напуган и удивлен одновременно. В таком состоянии человек действительно может смотреть и не видеть.

— Матушка Сандовица! — позвал бай Станчо, встав перед крыльцом.

С тех пор как год тому назад умерла моя мать, в нашем доме хозяйничала тетя Сандовица, младшая сестра отца, вдовевшая с давних пор. Ее сыновья уже отделились, а она, еще чувствуя в себе силу, не хотела сидеть дома, в кукушечьем гнезде, а трудилась когда на ферме, когда на огородах, успевая и у нас навести порядок. Она была веселая женщина, статная и крепкая, с высокой грудью, а в молодости, как говорили, слыла красавицей.

Бай Станчо до сих пор приосанивался и подкручивал ус, когда она, колыхая бедрами, шла ему навстречу.

Меня он за геранью не заметил, а позвал ее и, вытирая рукавом потный лоб, ждал, когда она выйдет. Видно, он торопился, взбираясь к нам по холму.

— Какая нелегкая тебя принесла среди бела дня, когда все в поле? — удивилась тетя, выйдя на крыльцо.

Она вскинула обнаженные до локтей руки, поправляя синий ситцевый платок, сползший ей на лоб и закрывший непослушный завиток, уже не такой иссиня-черный, как несколько лет назад. Платок был окаймлен бисером, красным, как искры, летящие от сухой дубовой головни, он блестел на солнце, словно прозрачные капельки разбрызганного малинового сока.

Но бай Станчо не успел заметить их блеска, потому что вскинутые руки, обнаженные до локтей, вдруг подняли ее груди, и они обозначились под тонкой белой рубашкой, словно два подсолнуха. Бай Станчо посветлел, будто на него повеяло живительным лесным ветерком, пощипал двумя пальцами ус, но, вспомнив о чем-то на миг выскочившем у него из головы, тут же нахмурился.

— Тебе Илчо нужен? — спросила тетя. Это было первое, что могло прийти ей в голову. Бригадиру полеводческой бригады понадобился партийный секретарь — обычное дело. — Илчо нету, — сказала она. Веселые нотки в ее голосе словно бы говорили: «Его нету, и откуда ему быть дома, ведь он большой человек, партийный секретарь!» — Илчо уехал в город на конференцию. Он тебе очень нужен?

Бай Станчо почесал в затылке, посопел сердито по привычке и уставился на липу, свесившую ветви над крыльцом. Липа цвела золотым цветом, наполняя воздух сладким, дурманящим ароматом. Тетя, наверное, вдыхала этот запах полной грудью, а бай Станчо, надо думать, уставился на дерево, чтобы ему не лезло в глаза кое-что другое: боялся, как бы опять не выскочила из головы та забота, что язвила его, как шершень, всю дорогу до этого дома.

— Я пришел не к Илчо, — сказал он.

— Смотри-ка! — засмеялась тетя.

— Я пришел к Эмилияну, он мне нужен.

— Ах вот оно что, — сказала тетя, кажется еще не вполне уразумев, что именно меня хочет видеть бай Станчо.

Признаться, и я удивился. Я с удовольствием любовался из окна на этих крепких, цветущих людей, но дело принимало серьезный оборот. Я проводил в селе вторую неделю отпуска, и за это время бай Станчо ни разу про меня не вспомнил, а сейчас прибежал чуть не высунув язык — я ему потребовался. Зачем бы ему геология?

— Я здесь, бай Станчо! — крикнул я. — У тебя срочное дело?

— Срочное, мало сказать срочное… — И бай Станчо махнул рукой — видно, не мог подобрать подходящего слова.

Только я вышел на крыльцо, он тут же, ничего не сказав, схватил меня за руку и потащил на улицу.

— Куда уводишь парня? — крикнула нам вслед тетя.

— На Марину лужу, туда, где была Марина лужа! — ответил, не оборачиваясь, бай Станчо.

Когда мы вышли на улицу, он отпустил мою руку и перевел дух. Здесь не было ни теток, ни платков, ни подсолнухов, которые могли бы отвлекать его и мешать деловому разговору.