Избранное - Андрей Гуляшки

задохнулся, — ты с каких пор стал так уважать распоряжение властей? А? — Он передвинул сумку с зайцем назад и пристроил ее половчей на спине, а лицо его внезапно сморщилось, уменьшилось, будто даже посерело, как у человека, у которого быстро вытекает кровь из невидимой, но глубокой раны. — Защищаешь порядки этих разбойников, — прошептал он. — Хорошо! — И зашарил в карманах потрепанного пиджака — наверное, искал сигареты.

— Бери, — сказал учитель и протянул ему пачку.

Они закурили.

— Ты пошутил? — спросил Петко.

— Мне не до шуток, — сказал учитель. — Я не люблю плохих шуток.

В этот миг все розы, настурции и астры поникли в душе у Петко. Глаза его потускнели.

— Выходит, ты никогда не был мне товарищем, — сказал он.

— Не был и не буду товарищем браконьеру.

— Какой я браконьер, а? Тебе ли не знать моей нужды?

— Ничто не может извинить браконьерства, — сказал холодно учитель.

— Так… — Петко помолчал. — Мне ты, значит, не друг, а к ним нанялся в сторожа, ихние законы охранять? Так, выходит?

— Есть такие законы, Петко, под которыми и мы можем с легким сердцем подписаться, не запятнав своей совести.

— Поповские рассуждения! — Петко плюнул на сигарету, бросил ее на землю.

— Человеческие рассуждения, — сказал учитель.

— Ну и держи их за пазухой и убирайся с моей дороги! — ощетинился Петко.

— Это ты выбей из головы, — сказал учитель. — Я отведу тебя в общину, чтобы тебя наказали.

— Ты меня отведешь?

Петко стиснул дуло ружья, как палку.

— А ну, — сказал он, — попробуй!

— Если я попробую, от твоего ружья останутся одни щепки, — желчно засмеялся учитель. — А еще, — добавил он, — за то, что ты не подчиняешься своему партийному секретарю и поднимаешь на него руку, я тебе влеплю такое взыскание, что ты всю жизнь будешь ходить не поднимая глаз! Подумай хорошенько!

Жилы на висках у Петко вздулись, как крученые веревки. Холодный пот выступил на лбу. Он выглядел убитым и беспомощным, беспомощней даже, чем тогда, когда лежал избитый во врачанских казармах и ждал, когда палачи выведут его во двор и накинут петлю на шею.

— Наберись смелости, — сказал ему учитель, и теперь голос его был мягок и дружелюбен. — Ступай сам в общину как подобает солдату, мужчине. Лучше будет для тебя, если ты придешь сам, добровольно, а не я тебя приведу.

— А штраф? — тихо промолвил Петко.

— Штраф я заплачу, — сказал твердо учитель. — А тебе хватит и этого искупления — признать публично свой грех. Оставить такой грех, как твой, без искупления — это значит подсечь под корень все святое в жизни. Если есть грех — должно быть возмездие и искупление, — добавил задумчиво учитель.

Так закончилась эта неожиданная встреча — Петко пошел на подкашивающихся ногах к общине, а учитель двинулся своей дорогой через луга, они блестели на солнце, словно их посыпали серебряной фольгой.

Помнится, это было перед рождеством, зимой сорок третьего года.

Мы ждали «гостя» с гор, который должен был прийти поздно ночью или рано утром следующего дня. Я не знал этого человека, да мне и не полагалось ничего знать о цели его прихода — в то время я жил в городе, в околийском центре, делал там кое-что по ремсовской[16] линии, а в село пришел только дня на два — сменить одежду и забрать драгоценный мешочек с фасолью. Но я догадывался, что гость большой человек: мой отец, что было ему несвойственно, не скрывал беспокойства, ходил озабоченный и все проверял, хорошо ли замаскировано тайное укрытие — глухая кирпичная каморка на верхнем этаже. Туда можно было попасть через отверстие, пробитое высоко в дымоходе. Нужен был большой опыт и особый нюх, чтобы его обнаружить, а моему отцу в тот день все казалось ненадежным, наивным, доступным глазу даже самого тупого жандарма.

К вечеру начал порхать снежок. Сначала он бесшумно устилал землю, а потом поднялся сильный ветер, тысячи бешеных коней понеслись над белыми холмами, и тихий снегопад превратился в свирепую метель. Такие резкие и неожиданные перемены погоды у нас не редкость, потому что одно плато отделяет нас от большой горы.

Я только что пошуровал дрова в очаге, чтобы огонь разгорелся и накалил подницу, мать скоблила квашню, готовясь замесить тесто. И тут заскрипела дверь, ворвался холод, язычок пламени в лампе заметался и едва не потух. Весь в снегу, на пороге стоял отец.

— Плохие новости, — сказал он отряхиваясь. Он старался казаться спокойным, но волнение в голосе выдавало его тревогу. — Плохие, — повторил он, швыряя заиндевелый полушубок на лавку. — Только что из города приехал грузовик с жандармами. Расставляют посты на дорогах.

Мать, согнувшаяся над квашней, молча выпрямилась и уперла руки в бока. Я смотрел на ее тень на стене — неподвижный, застывший силуэт. Рисунок углем на серой бумаге — так мне показалось.

Отец закурил сигарету, сел на табуретку возле очага и погрузился в раздумье. Потом, не отрывая взгляда от огня, лизавшего закопченное дно подницы, тихо спросил меня:

— Ты хорошо знаешь дорогу до кошары деда Панко?

Я улыбнулся. Зачем ему понадобилось это предисловие?

Силуэт на стене ожил. Я увидел, как мать подняла руки и стала лихорадочно поправлять платок, хотя он был хорошо повязан и не спадал.

— Сейчас же собирайся, — сказал отец. — Наденешь мои сапоги — намело большие сугробы. У оврага дорогу обойдешь стороной, чтоб не наткнуться на посты. Наверное, они расставили их цепочкой, ты гляди в оба, прислушивайся. Начнут стрелять — ложись и ползи!

— Проберусь, будь спокоен, — сказал я.

— А деду Панко скажешь — пусть тотчас же во что бы то ни стало предупредит этого человека, что ему нельзя сюда