Жить, чтобы рассказывать о жизни - Габриэль Маркес
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вообще-то, думаю, в тех непринужденных отношениях между преподавателями и учениками было нечто общее с последней реформой образования, от которой мало что осталось в истории. Но наш опыт был полезен — по крайней мере для послабления жестких правил этикета. Стиралась разница в возрасте, стало необязательным ношение галстука, и никого не шокировало, что учителя и ученики могли вместе пропустить пару глотков и вместе сходить в субботу на танцы, танцевать с теми же девушками.
Такая доброжелательная атмосфера устанавливалась не всегда и не со всеми, но с теми учителями, которые в принципе поощряли непринужденные личные отношения. Наш математик, чрезвычайно образованный, с острым чувством юмора, превращал занятия в наводящий кое на кого ужас праздник. Его звали Хоакин Хиральдо Санта, он был первым колумбийцем, получившим ученую степень доктора математики. Но на мою беду, несмотря на все наши совместные усилия, мне так и не удалось проникнуться его уроками. Можно было констатировать, что поэтическое приззание во мне подавило и даже сокрушило математические способности, если они и имели место. Геометрия вызывала в моей натуре чуть больше сочувствия, возможно, потому, что она ближе к литературе. Арифметика же, наоборот, относилась ко мне прямо-таки с враждебной неприязнью. И даже сегодня, чтобы сложить числа в уме, мне нужно разбить их на более простые части, особенно семь и девять, хотя и таблицу умножения я так и не смог хорошенько выучить. Поэтому, чтобы сложить семь и четыре, я вычитаю два из семи и складываю четыре и пять, которые остаются после вычитания, и затем снова прибавляю два: получается одиннадцать! Отношения с алгеброй у меня складывались немного лучше, но только лишь из уважения к ее классическому происхождению, а также благодаря моей симпатии и страху перед учителем. И все же каждый триместр я проваливался на экзамене, дважды наверстывал упущенное, но терял все в дополнительной попытке, которую мне предоставляли из сострадания.
Трое наиболее самоотверженных учителей преподавали у нас иностранные языки. Первый — по английскому языку — был мистер Абелья, истинный карибец, с великолепным оксфордским произношением, относившийся с почти священным трепетом и восторгом к словарю Вебстера, который он пересказывал наизусть с закрытыми глазами. Его преемником был Эктор Фигероа, добрый молодой учитель, испытывавший неистовую страсть к болеро, которые мы пели на разные голоса во время перемен. Я делал все, что мог, в сонном царстве на занятиях и на итоговом экзамене, но думаю, что моя хорошая оценка была получена не столько благодаря Шекспиру, сколько благодаря Лео Марини и Уго Романи, подарившим столько блаженства и виновным в стольких самоубийствах на почве любви. Учитель французского языка на четвертом курсе, месье Антонио Йела Албан, считал меня испорченным детективными романами. Его занятия наводили на меня скуку так же, как и занятия других учителей, но остроумно преподанные им и запомнившиеся нам обороты уличной французской речи не дали мне умереть с голоду в Париже десять лет спустя.
Большинство учителей получили образование в Высшем педагогическом училище под руководством доктора Хосе Франсиско Сокарраса, психиатра из города Сан Хуан дель Сесар, начавшего борьбу против клерикальной педагогики эпохи консерваторского правительства за гуманистический рационализм. Мануэль Куэйо дель Рио был радикальным марксистом, который, возможно, именно поэтому восхищался Лин Ютангом и верил в призраки (как в призрак коммунизма). В библиотеке Карлоса Хулио Кальдерона, руководителем которой был его соотечественник Хосе Эустасио Ривера, автор романа «Пучина», имелись как сочинения греческих классиков, так и произведения креольской группы «Камень и небо» и разных романтиков. Благодаря тем и другим мы, немногочисленные постоянные читатели, штудировали наряду с Сан Хуаном де ла Крусом или Хосе Мария Варгасом Вилу и провозвестников пролетарской революции. В комнате Гонсало Окампо, преподавателя общественных наук, была хорошая библиотека политической литературы, имевшей беззастенчивое хождение в аудиториях старших курсов. Но я так и не смог понять, почему «Происхождение семьи, частной собственности и государства» Фридриха Энгельса изучалась долгими скучными вечерами на занятиях по политической экономии, а не на уроках по литературе как эпопея прекрасных приключений человечества. Гильермо Лопес Герра читал на переменах книгу «Анти-Дюринг» все того же Энгельса, взятую на время у преподавателя Гонсало Окампо. Тем не менее, когда я попросил почитать ее, чтобы обсудить с Лопесом Герра, Окампо сказал мне, что этот громоздкий фундаментальный труд о прогрессе человечества не окажет на меня плохого действия, но он настолько длинный и нудный, что, очевидно, не останется в истории. Возможно, эти мелкие идеологические споры породили дурную славу лицея как лаборатории политического растления. Однако мне понадобилось полжизни, чтобы понять, что, вероятно, они были, как бы поточнее выразиться, спонтанным экспериментом с целью напугать слабых и сделать прививку сильным против догматиков любого типа. Наиболее откровенными были мои отношения с Карлосом Хулио Кальдероном, преподавателем испанского языка на первых курсах обучения, мировой литературы на четвертом, испанской на пятом, колумбийской на шестом. Было нечто особенное в его образовании и вкусах: все разложено по полочкам. Он родился в Нейве, столице департамента Уила, и, как патриот, не уставал выказывать свое восхищение Хосе Эустасио Риверой. Он вынужден был прервать изучение медицины и хирургии и вспоминал это как одно из разочарований своей жизни, но его страсть к искусствам и гуманитарным наукам была неудержимой. Он был первым учителем, который разгромил в пух и прах мои наброски и дал мне необыкновенно полезные советы.
В любом случае взаимоотношения между учениками и учителями были исключительно непринужденными не только во время занятий, но и на отдыхе после ужина. Это делало возможным особенное общение, к которому мы привыкли и которое, без сомнения, было плодотворным благодаря атмосфере взаимоуважения и дружбы, в которой мы жили.
Однажды со мной произошел ужасный случай, связанный с поступившим в нашу библиотеку полным собранием сочинения Фрейда. Я, разумеется, ничего не понимал в его замысловатых анализах, но его клинические случаи все же привели меня к результату, как и фантазии Жюля Верна. Учитель Кальдерон на уроке испанского языка попросил нас написать рассказ на свободную тему. И мне пришла в голову мысль об одной психически больной девочке примерно семи лет. Рассказ имел очень умный, наукообразный заголовок, данный в направлении, прямо противоположном поэтическому: «Случай маниакального психоза». Учитель заставил читать его в классе. Мой сосед по парте, Ауредио Прието, считал великой наглостью вообще писать на столь замысловатую тему, не имея ни малейшей научной и литературной подготовки. Я с раздражением объяснил ему, что вычитал этот клинический случай в ученых записках Фрейда и моим единственным намерением было использовать его для выполнения задания. Учитель Кальдерон, полагая, что я раздосадован резкой критикой некоторых моих одноклассников, отозвал меня в сторону на перемене и подбодрил, сказав, чтобы я и дальше шел тем же путем. Он заметил, что из моего произведения ему стало очевидно, что я не владею техникой современного письма, но у меня есть интуиция и желание. Ему показалось, что рассказ написан хорошо и по меньшей мере со стремлением создать нечто оригинальное. Впервые тогда он заговорил со мной о риторике. Показал мне несколько полезных приемов, относящихся к проблематике и метрике, позволяющих сочинять без притязаний, и заключил, что в любом случае я обязательно должен продолжать писать, даже если только о психическом здоровье. Это была первая наша долгая беседа. В течение всего времени моего обучения в лицее мы продолжали общаться на переменах и в часы отдыха. Я многим в моей жизни писателя обязан тем беседам.
В колледже Сан-Хосе была великолепная атмосфера. И во мне глубоко укоренилась привычка читать все, что попадалось в руки. Этим было занято мое свободное время и почти все время занятий. В мои шестнадцать лет, с хорошим правописанием или без, я мог повторить на одном дыхании стихотворения, выученные в колледже Сан-Хосе. Я их читал и перечитывал, без подсказки и в неопределенном порядке, и почти всегда тайком во время занятий. Я думаю, что полностью прочитал необъятную библиотеку лицея, собранную из осколков и остатков многих других библиотек: книги, обязательные для чтения, наследие учителей, потерявших желание читать, неожиданные книги, которые оказались там непонятно в результате каких перипетий. Не могу забыть библиотеку Альдеака издательства «Минерва» под покровительством Даниэля Сампера Ортеги, которая распределялась по шкоѴіам и колледжам министерством образования. Сотня томов со всем хорошим и всем плохим, что было написано до тех пор в Колумбии. И я задался целью прочитать их в порядке присвоения номеров, столько, сколько душе угодно. Но при этом приводила в уныние мысль, что мне оставалось учиться два заключительных курса, и я не мог предугадать, пригодится ли мне это в дальнейшей жизни.