Жить, чтобы рассказывать о жизни - Габриэль Маркес

Его единственная проблема случилась в первый день в столовой, когда он предъявил претензии официантам, что он не сможет выжить в поездке, если ему не будут подавать четыре порции суточных норм еды. Боцман ему объяснил, что не возражает, если он за порции будет платить дополнительно со специальной скидкой. В ответ он сослался на то, что путешествовал по морям мира и везде гуманно признавали его право не умирать с голоду. Дело дошло до капитана, который решил очень по-колумбийски, чтобы ему подавали две порции и чтобы официанты как бы невзначай, по рассеянности, давали ему две порции добавки. Кроме того, он справлялся собственными силами, подъедая за соседями по столу и подхватывая вилкой из тарелок некоторых потерявших аппетит путешественников, которые наслаждались его остротами. Нужно было это видеть, чтобы поверить в достоверность.

Я не знал, что мне делать, до тех пор, пока в Ла Глории не села группа студентов, которые затевали трио и квартеты по вечерам и пели прекрасные серенады и болеро о любви. Когда я обнаружил, что им нужен дискант, я вызвался помочь, порепетировал с ними днем, и мы пели до рассвета.

Тоска моих свободных часов нашла утешение благодаря правде сердца: тот, кто не поет, и представить себе не может, что значит удовольствие петь.

Ночью в полнолуние нас разбудил отчаянный плач, который шел с берега. Капитан Климако Конде Абельо, один из самых главных, отдал приказ искать прожекторами источник этого плача, и оказалось, что это была самка морской коровы, которая запуталась в ветвях упавшего дерева. Матросы бросились в воду, привязали ее к кабестану и сумели вытащить животное с мели. Существо это было воистину волшебное, нежное и трогательное, что-то среднее между женщиной и коровой, почти четыре метра в длину. Ее кожа была посиневшая и нежная, а в торсе с большими грудями было что-то от библейской праматери. Именно от капитана Конде Абельо я впервые услышал, что мир кончится, если будут продолжать убивать речных животных, и он запретил стрелять с корабля.

— Тот, кто хочет кого-нибудь убить, пусть убивает в своем доме! — закричал он.

Но 19 января 1961 года, семнадцать лет спустя, я вспоминаю как тягостный день из-за одного друга, который позвонил мне в Мексику по телефону, чтобы рассказать, что пароход «Давид Аранго» вспыхнул и сгорел дотла в порту Маганге. Я положил трубку в печальном осознании, что в тот день закончилась моя молодость, и то малое, что осталось в душе от реки воспоминаний, — это просто безвозвратно ушло на хрен.

Сегодня река Магдалена мертва, с гнилой водой и истребленными животными. Работы по восстановлению, о которых столько говорили сменяющие друг друга правительства и ничего не сделали, потребовали бы специальной посадки примерно шестидесяти миллионов деревьев на девяноста процентах земли в частных владениях хозяев, которые должны были бы только из любви к родине отказаться от девяноста процентов своих фактических доходов.

Каждая поездка давала большие уроки жизни, которые нас соединяли быстротечным, но незабываемым образом с жизнью прибрежных селений, где многие из нас нашли свою судьбу. Один известный студент медицинского факультета проник, не будучи приглашенным, на свадебные танцы, танцевал без разрешения с самой красивой женщиной на празднике, и муж убил его одним выстрелом. Другой женился в ужасном опьянении на первой девушке, которая ему понравилась в Пуэрто-Беррио, и был счастлив с ней и их девятью детьми. Хосе Паленсия, наш друг из Сукре, выиграл корову на конкурсе-аукционе в Тенерифе и там же продал ее за пятьдесят песо: целое состояние для того времени. В огромном районе красных фонарей Барранкабермехи, нефтяной столицы, мы испытали удивление, встретив поющим с оркестром одного борделя Анхеля Касих Паленсию, двоюродного брата Хосе, который исчез из Сукре, не оставив ни следа с прошлого года. Счет за веселье до рассвета взял на себя оркестр. Моим самым неприятным воспоминанием была унылая таверна в Пуэрто-Беррио, откуда полиция нас, четырех пассажиров, вытащила ударами дубинок, не выслушав наших объяснений; арестовали нас по обвинению в изнасиловании одной студентки. Когда мы приехали в полицию, там уже сидели за решеткой, без единого намека на виновность, несколько местных бездельников, которые не имели никакого отношения к нашему кораблю.

На последней остановке в Пуэрто-Сальгар нужно было высаживаться в пять часов утра в одежде для горной местности. Мужчины в черных суконных костюмах, жилетах и шляпах-котелках, пальто, висящих на руке, изменились до неузнаваемости под гусли насекомых и смрад реки, кишащей мертвыми животными. Во время высадки я испытал небывалое удивление. Одна из последних моих подружек убедила мою мать сделать мне жесткий мешок из сизалевого гамака, положить шерстяное одеяло и, на случай непредвиденных обстоятельств, тазик, все это завернуть в рогожу из ковыля и завязать крестом веревками от гамака. Мои приятели-музыканты просто не смогли сдержать смеха, увидев меня с подобной кладью в колыбели цивилизации, и самый смелый сделал то, на что я так и не мог никак решиться сам: бросил его в воду. Моим последним видением той незабываемой поездки было видение узла, который возвращался к своим истокам, уносясь по течению. Поезд из Пуэрто-Сальгар первые четыре часа поднимался, словно карабкаясь по карнизам утесов. На самых крутых участках пути он срывался, чтобы разогнаться и снова предпринять попытку восхождения с громким дыханием дракона. Иногда было необходимо, чтобы пассажиры высаживались для облегчения веса и поднимались пешком до следующего карниза. Селения по пути были грустными и застывшими, и на безлюдных станциях нас ждали только торговки всякой всячины, которые предлагали через окошко вагона несколько жирных и желтых кур, приготовленных целиком, и какой-то белый картофель, который был очень приятным. Там я испытал впервые незнакомый и невиданный холод. Вечером, к счастью, вдруг открывались до горизонта огромные тропические степи, зеленые и прекрасные, как небесное море. Мир становился спокойным и сжатым. Атмосфера поездки становилась иной. Я совсем забыл о ненасытном читателе, когда он внезапно появился и сел напротив меня с выражением крайней необходимости спросить меня о чем-то. Это было просто невероятно.

Оказалось, на него произвело впечатление одно болеро, которое мы пели по вечерам на корабле, и он попросил, чтобы я ему его переписал. Я не только сделал это, я даже научил его петь болеро. Меня удивили его хороший слух и пламенность голоса, когда он спел песню один, правильно и хорошо с первого же раза.

— Эта женщина умрет, когда ее услышит! — воскликнул он радостно.

И тогда я понял его тоску. С тех пор как он услышал болеро, спетое нами на корабле, он почувствовал, что оно могло бы быть откровением для невесты, которая попрощалась с ним три месяца назад в Боготе и сегодня днем ждала его на станции. Он слышал его два или три раза и был способен восстановить по кускам, но, увидев меня одного в кресле, решил попросить меня о любезности. Тогда я набрался смелости сказать ему наконец, может и некстати, насколько меня удивила книга на его столе, которую было так трудно найти. Его удивление было неподдельным:

— Какую?

— «Двойник».

Он довольный засмеялся.

— Я все еще ее не закончил, — сказал он. — Но это одна из самых странных вещей, которые мне попадали в руки.

Дальше этого дело не пошло. Он поблагодарил меня за болеро и попрощался сильным пожатием руки.

Вечерело, когда поезд замедлил ход, прошел под бараком с рухлядью, покрытым ржавчиной, и бросил якорь у мрачной платформы. Я схватил баул за язычок застежки и потащил его к выходу, прежде чем меня сдавила толпа. Я уже почти дошел, когда кто-то крикнул:

— Молодой человек, молодой человек!

Я с любопытством обернулся посмотреть, заметив, что и другие, молодые и постарше люди, которые бежали со мной, тоже обернулись, когда ненасытный читатель догнал меня и дал мне на ходу книгу.

— Насладись ею! — прокричал он мне и потерялся в толпе.

Это был «Двойник» Достоевского. Я настолько удивился, что не смог сразу осознать этого счастья и даже застыл на несколько мгновений.

Осторожно спрятав книгу в карман пальто, я вышел под удар холодных сумерек на станцию. Уже почти погибая, я поставил баул на перрон и уселся на него, чтобы глотнуть воздуха, которого мне не хватало. На улицах не было ни души. То немногое, что мне удалось увидеть, был угол зловещего и ледяного проспекта под слабой изморосью, перемешанной с копотью, в двух тысячах четырехстах метрах высоты и с полярным воздухом, который мешал дышать.

Я прождал, умирая от холода, не менее получаса. Кто-то должен был приехать, потому что отец известил срочной телеграммой дона Эльесера Торреса Аранго, своего родственника, который будет моим попечителем. Но то, что меня тогда заботило, было не то, что кто-то придет или не придет, а страх остаться сидеть на погребальном бауле, не зная никого в этой части мира. Вдруг из такси вышел элегантный мужчина с шелковым зонтиком и в верблюжьем пальто, которое ему было по щиколотку. Я мгновенно понял, что это был мой опекун, несмотря на то что он едва взглянул на меня и прошел мимо, и у меня не было смелости подать ему какой-нибудь знак. Он вошел бегом в вокзал и снова вышел через несколько минут с безнадежным видом. Наконец он обнаружил меня и направил на меня указательный палец: