Жить, чтобы рассказывать о жизни - Габриэль Маркес

Я подумал, что мой долг окончательно развеять сомнения.

— Мой папа реакционер, — заметил я. Раздался смешок.

— Не будь таким серьезным — сказал он. — Я говорю «либеральный», имея в виду свободу мысли.

И сразу, в своей шугочной манере, он убедил меня, что это удача — попасть в старинную обитель XVII века, превращенную в колледж безбожников, в сонном городке, где ничто не отвлекает от учебы. Старый монастырь и в самом деле держался стойко перед лицом вечности. В раннюю его эпоху на каменном портике была высечена надпись: «Начало мудрости — страх Господень». Но девиз на щите Колумбии поменялся, когда в 1936 году либеральное правительство Альфонсо Лопеса Пумахеро национализировало всю систему образования. Уже с самого входа меня, и так придавленного тяжеленными баулами, окончательно подавил вид внутреннего дворика с каменными колониальными арками, деревянными балконами, выкрашенными в зеленый цвет, и горшками, с растущими в них унылыми цветами. Казалось, все здесь подчинялось монашескому уставу, и ни одна вещь на протяжении трехсот лет не согрешила, не была опорочена прикосновением к ней женских рук. Дурно воспитанного на беспутных карибских просторах, меня охватил ужас от сознания, что я проживу четыре главных года моей юности в этом сонном царстве.

До сих пор мне кажется невероятным, что в двух этажах, окружавших сумрачный внутренний дворик, и еще в одном здании кирпичной кладки, сооруженном на скорую руку в глубине участка, смогли уместиться резиденция и служебный кабинет ректора, администрация и секретариат, кухня, столовая, библиотека, шесть аудиторий и классных комнат, физическая и химическая лаборатории, склад, санузел и общий дормиторий с батареями железных кроватей для сотни учеников, будто сосланных сюда из глухих провинций. Но судьбе было угодно распорядиться так, что эта моя ссылка стала, пожалуй, наибольшей милостью моей счастливой звезды. Благодаря ей я быстро понял, что за страна досталась мне в мировой лотерее. С дюжиной земляков-карибцев, которые приняли меня в свою компанию сразу по приезде, мы очертили непреодолимую границу между нами и остальными: свои и чужие.

Отдельные группки, рассредоточившиеся по углам двора на перемене в первый же вечер, представляли собой собрания выразительных образчиков нации. Вражды не было, однако каждая охраняла свой клочок земли. Я сразу же вошел в отношения с выходцами с Карибского побережья, которые, как и я, имели заслуженную славу хитрецов, гордецов, фанатично поддерживающих общность интересов своей группы, и любителей танцев. Я был исключением, но Антонио Мартинес Сьерра, танцор румбы из Картахены, после занятий в свободные вечера обучил меня танцевать под модные мелодии. Как и Риккардо Гонсалеса Риполла, моего главного сообщника в тайных амурных делах, который впоследствии стал известным архитектором, но не переставал напевать себе под нос и пританцовывать до конца своих дней.

Минчо Бургос, прирожденный пианист, ставший в итоге руководителем национального танцевального ансамбля, еще в колледже собрал группу, с которой хотел освоить какой-либо музыкальный инструмент, а мне открыл секрет второго голоса при исполнении болеро и песенок валенато. Тем не менее его главным подвигом было то, что он научил Гильермо Лопеса Гуэрру, чистокровного боготинца, карибскому искусству исполнять мелодию на клавесах с ударным рисунком три-два и три-два.

Умберто Хаймес (из города Эль Банко) был настолько неистовым студентом, что вовсе не интересовался танцами и даже выходные проводил в колледже за книгами. Думаю, что он никогда не видел футбольного мяча и не читал ни одного репортажа о матче до тех пор, пока не получил диплом инженера и не поступил в качестве зама спортивного редактора в газету «Эль Тьемпо», где ему довелось стать заведующим отделом и одним из лучших футбольных обозревателей страны. Но самая удивительная история, которую я припоминаю, случилась с Сильвио Луна, чернявым смугляком из Чоко, который, получив диплом юриста, а потом врача, сумел сделать и третью карьеру, когда я его уже совсем было потерял из виду.

Даниэль Росо — Пагосио — вел себя всегда так, будто являлся корифеем всех человеческих и Божьих наук, и щедро расточал знания на уроках и переменах. Мы часто прибегали к его беспредельной эрудиции, чтобы получить сведения о том, что происходит в мире во время Второй мировой войны, за которой едва следили по слухам, потому как в колледж не разрешалось приносить газет и журналов, а радиолу мы использовали исключительно для танцев. Достоверность рассказов Пагосио о баталиях, в которых всегда побеждали союзники, возможности проверить у нас не было.

Серхио Кастро — из Кетаме — был, пожалуй, лучшим студентом лицея за все его годы, и с момента своего поступления он постоянно получал все более высокие оценки. Мне кажется, что его секрет был тот же, что мне открыла Мартина Фонсека в колледже Сан-Хосе: не пропускать на занятиях ни одного слова учителя или выступлений своих одноклассников, улавливать даже вдохи своих преподавателей и абсолютно все скрупулезно записывать в тетрадь. Возможно, именно благодаря его записям я не считал нужным тратить время на подготовку к экзаменам и читал приключенческие книги, в то время как другие просиживали ночи напролет, сжигая себя в учебном угаре.

Моим самым закадычным другом и постоянным собеседником на школьных переменах был Альваро Руис Торрес. Вечерами после занятий, пока мы маршировали вокруг двора, он делился со мной своими нескончаемыми похождениями с девицами. Дружил я в колледже также с Хайме Браво, Умберто Гильеном и Альваро Видаль Бароном. Мы продолжали встречаться с ними на протяжении многих лет нашей жизни. Альваро Руис проводил все выходные в Боготе с семьей и возвращался с сигаретами и новостями о девушках. Именно он во время нашей совместной учебы пристрастил меня и к тому, и к другому. И это он за последние два года своими доскональными воспоминаниями о прошлом сумел, надеюсь, придать свежесть этим запискам.

Не знаю, чему я научился на самом деле во время моего заточения в Национальном лицее, но четыре года мирного сосуществования с другими внушили мне обобщенное представление о нации, я уяснил, насколько мы разные и на что мы способны, и усвоил тогда раз и навсегда, на всю жизнь, что страну составляет каждый из нас в отдельности и все в совокупности. Возможно, именно эта правительственная идея была основной для министерства взаимодействия и взаимопроникновения регионов. Много лет спустя, когда я был уже в зрелом возрасте, меня пригласили в кабину пилотов трансатлантического самолета. Первым вопросом, который задал мне командир, был: откуда я родом? И мне достаточно было лишь услышать его, чтобы ответить:

— В отличие от вас, выходца из Сагамасо, я уроженец побережья нашей страны.

У него были точь-в-точь те же жесты, те же выражения лица, та же манера говорить, что и у Марко Фиделя Муйа, моего соседа по парте на четвертом курсе лицея. И в тот момент, возможно, я понял, что именно в лицее научился ориентироваться и держаться на плаву в топях непредсказуемой человеческой общности, даже без компаса и порой плывя против течения, и не исключено, что там, в кабинете пилотов, я нашел отмычку к своему писательскому ремеслу.

Порой мне казалось, что я живу как во сне, и я не особенно стремился получать стипендию, потому что учился главным образом для того, чтобы сохранить свою независимость и хорошие отношения с семьей. Ежедневного трехразового питания было достаточно, чтобы считать, что в этом приюте для бедных мы живем лучше, чем дома, к тому же находясь на самоуправлении, под менее пристальным контролем, чем родительский. Ассортимент в столовой был небогат, но можно было выбирать блюда на свой вкус. Деньги для нас не имели особой ценности. Два яйца, полученные на завтрак, были более востребованной валютой, чем песо, поскольку на них можно было выгодно купить любое другое блюдо на завтрак, обед или ужин. Каждая вещь имела свой точный эквивалент, и ничто не могло нарушить эту торговлю по некогда заведенным правилам. Более того, я не помню ни одной ссоры с дракой, возникшей по какой-либо причине за все четыре года обучения в интернате.

Учителя, которые ели за другим столом в том же зале, тоже обменивались между собой, таким образом привнося привычки, усвоенные в прежних учебных заведениях. Большинство были холостыми и жили там без жен. Их жалованье было почти таким же скудным, как месячная заработная плата наших родителей. Как и мы, они были недовольны качеством пищи, и однажды один из преподавателей даже едва не уговорил нас вместе с ним объявить голодовку. Привычное однообразие рациона нарушалось лишь изредка, в дни, когда привозились подарки-передачи или преподаватели откуда-то возвращались. Однажды, на четвертом курсе, лицейский врач обещал нам принести бычье сердце для изучения на уроки анатомии. На следующий день он положил его, еще теплое и кровоточащее, в холодильник на кухне. Но когда мы пришли, чтобы забрать его на урок, сердца там не оказалось. Впоследствии выяснилось, что в самый последний момент, не найдя бычьего сердца, врач принес сердце неизвестного каменщика, который накануне разбился, упав со второго этажа. Так как еды в столовой бывало в обрез, полагая, что это бычье сердце в холодильнике, повара приготовили сердце каменщика с великолепными приправами для учительского стола.