Седьмая встреча - Хербьёрг Вассму

Их путь лежал в Сан-Франциско, а оттуда через Тихий океан в Гонконг.

Сан-Франциско! Золотые Ворота, мост, вынырнувший из тумана. Канатная дорога на крутых улицах. Припаркованные машины с чурбаками под колесами, чтобы они не скатились по склону. Дома как маленькие крепости и замки. Люди всевозможного цвета кожи, говорящие на всех мыслимых языках. В гавани и трактирах бурлила жизнь. Это и был мир!

Еще в море Горм решил, что победит трусость и позвонит домой из «Церкви». Пока он ждал соединения, у него вспотели руки, он вспомнил запах корицы, чего-то безвкусно-сладкого, что было связано с детством, и у него защекотало в носу.

В желтом блокноте, который всегда был при нем, Горм записал все, что хотел сказать. Он пытался предугадать вопросы родителей. Матери. Или отца. Самое трудное было угадать, что скажет отец.

Трубку сняла Марианна. Услыхав его голос, она тут же заплакала.

— Горм! — Металлический голос, казалось, доносился из космоса.

— Марианна! Ты дома?

— Да. Я теперь работаю здесь в больнице. Все… Мы с Яном… Мы… И мама почти все время лежит в постели.

— Она больна?

— Не больше, чем я. — В голосе Марианны послышалась неприязнь.

— А Эдель, она тоже живет дома?

— Она? Еще чего! Ее и след простыл! Как, впрочем, и твой. Где ты сейчас?

— В Сан-Франциско.

— О Господи! Мне бы там оказаться! Как у тебя дела?

Шуршащая близость. Голос Марианны! Горм мысленно увидел ее в платье, которое она надевала 17 мая, и в студенческой шапочке. И перед алтарем в подвенечном платье. Ее торжествующее лицо. Вспомнил, какой она бывала мрачной и неприступной, если у нее что-то не ладилось. И теперь через всю Атлантику и Америку он видел, как у нее опустились уголки губ, а ее несправедливые, презрительные слова исключили всякую близость между ними.

— Можно мне поговорить с отцом? — спросил Горм.

— Вы с ним одного поля ягоды! Все мужчины одного поля ягоды! — крикнула Марианна, и связь прервалась.

Горм стоял с молчащей трубкой в руке. Ждать было бессмысленно, поэтому он спокойно положил трубку на место. И поделом ему. Чего еще он мог ожидать от звонка домой? Он надеялся поговорить с отцом и узнать, что отец обо всем этом думает. Но не получилось.

Матросы читали норвежские газеты. Кто-то, видно, получил почту. Все попрятались. Даже крутые ребята из Роттердама присмирели, получив долгожданные письма.

Но были и такие, кто, как и он, не получили ничего. Те шумно утешались бильярдом и настольным теннисом. Горм же нашел утешение в кофе и вафлях, которые всегда примирили его с действительностью.

Вечером он все-таки написал домой. Надо было воспользоваться случаем и отправить письмо до того, как они выйдут в море. Он сочинял легкие фразы о погоде и ветре. Перечислял названия городов, которые им предстояло посетить по другую сторону Тихого океана, — Гонконг, Манила, Сингапур.

Мимоходом он сообщил, что в газете «Шёфартстиденде» по четвергам сообщается местонахождение всех норвежских судов. Может, им захочется узнать, где он находится в то или иное время. О телефонном разговоре с Марианной он не упомянул.

Пока он писал, у него было чувство, с каким благодарят за подарок, который, вообще-то, не понравился, благодарят, чтобы поскорей забыть об этом.

На конверте он написал имена родителей и Марианны.

После Сан-Франциско мир превратился в сплошное море. Теплоход «Боневилле» был крохотным зернышком, качающимся на огромных ленивых волнах. Горма поставили на ночную вахту с первым штурманом, что само по себе было необычно. Но он вскоре понял, что с алкоголем на борту не все обстоит благополучно. Поэтому его, двадцатитрехлетнего новичка, и предпочли ветерану с затуманенными ромом мозгами. Первый штурман был осмотрительный человек с колючим взглядом. Ему вряд ли было больше тридцати пяти.

Горму нравилась ночная тишина и вахты на корме или на мостике. Погода благоприятствовала плаванию, небо было усыпано звездами. Горм приносил в кубрик и в свой сон весь небесный свод. Первую неделю это звездное небо было самым главным в его жизни, во сне и наяву. Он решил, что, как только окажется на берегу, обзаведется литературой по астрономии.

В кубрике Горм старался держаться незаметно. Здесь царили трое матросов из Роттердама, столкновений с которыми, как выяснилось, избежать было трудно. Они пользовались новичками в качестве слуг и мальчиков для битья. Горм не привык к подчинению такого рода и потому часто попадал впросак. Когда один из роттердамцев велел ему убрать блевотину после ночной попойки, он повернулся и ушел, не сказав ни слова.

Он получил по уху так, что у него почернело в глазах, и его пинками загнали обратно в кубрик с ведром и тряпкой. Горм понял, что никуда ему не деться. Жизнь на корабле не ограничивалась только звездным небом. Ему еще никогда не приходилось подтирать блевотину, даже свою собственную, и потому теперь он по-новому взглянул на свой поступок.

Ночью, на вахте, штурман обратил внимание на его синяки и царапину в углу рта.

— Это за то, что я отказался подтереть блевотину в кубрике.

— Парни из Роттердама?

— Да.

— Они спишутся с судна перед следующим рейсом из Сан-Франциско, продержись, пока мы будем идти через Тихий океан. Тебе не поможет, даже если я возьму тебя под свою защиту. Они только станут действовать более изощренно.

Горм старался подчиняться правилам, царившим на борту. Мальчишка начал понемногу разговаривать с Гормом и даже подарил ему фотографию полуодетой женщины, вытянувшей губы трубочкой; ее розовые трусики спрятались между пышными ягодицами. Горм поблагодарил за подарок, однако на переборку его не повесил.

В кубрике он разглядывал лица матросов, прикидывая, с кем из них ему было бы сподручнее сойти на берег. Он уже понял, что не вызывает у них доверия.

Как-то вечером несколько матросов, устроившись на люке перед ютом, сращивали канаты, вязали узлы и обсуждали сварку. Горм присоединился к ним и, между прочим, выразил свой восторг перед звездным небом. И, как оказалось, здорово навредил себе. Он говорил на чужом для них языке. Они стали переглядываться. Матрос по имени Буббен засмеялся. Это заразило других.

— Вон оно что, значит, ты отправился в мир считать звезды! — сказал Буббен, и матросы загоготали, с вызовом поглядывая на Горма.

Из этого эпизода Горм сделал вывод, что на судне нельзя мешкать с ответом. Однако он предпочитал не оказывать сопротивления, если его не били и ни к чему не принуждали. Правда, он плохо представлял себе, что бы он мог сделать, если б такое случилось.

Больше всего он любил ночные вахты с полуночи до четырех утра. Тишина. Никаких голосов. Лицо первого штурмана, когда они в любую погоду, сменяя друг друга, по очереди то наблюдали за морем, то стояли за штурвалом.

Днем матросы чистили и драили судно, отскребали ржавчину, покрывали металл суриком, красили. Горм засыпал, как только его голова касалась подушки. День и ночь слились для него в один переход до места, о котором он знал только то, что о нем было написано в старых школьных учебниках.

Пункт назначения оказался совсем не таким, каким Горм представлял его себе. Прежде всего запах, который они почувствовали прежде, чем что-то увидели. И чувство нереальности, охватившее Горма, когда он, стоя на палубе, увидел, как из моря и тумана возникает Гонконг. Это с лихвой вознаградило его за все. Лес кранов, похожих на страшных динозавров, равнодушные здания и пакгаузы из рифленого железа, нагроможденные в невообразимом беспорядке. Кишащая толпа. Огни. Это была сказка, но длилась она недолго.

В море действительность вообще не бывает долгой. Одно-два лица, мелькнувшие мимо во время вахты или в кубрике. Редкий взрыв смеха или сальная шутка о женщинах.

Жизнь здесь представлялась одним бесконечным движением. Море. Скрип. Этот вечный скрип. Словно все строительные материалы стонали и жаловались на то, что когда-то их вырвали с корнем из почвы или переплавили, чтобы отправить в путь по морям.

Действительность на борту была ограничена и в то же время безгранична. В портах она была бессмысленно коротка и имела едкий запах.

С одной стороны, Горму казалось, что теперь так будет продолжаться всю жизнь, с другой — он понимал, что все это только вопрос времени. Если бы у него спросили, чувствует ли он себя одиноким, он ответил бы: «Не особенно» и не солгал бы. Он привык к одиночеству. Собственно, оно было знакомо ему еще до того, как он пошел в море.

Уже в Тихом океане Горм обнаружил в зеркале, что его глаза становятся похожими на глаза других матросов. Прищуренные и обращенные в себя. Вести себя он начал тоже, как они. Это произошло само собой. Молчание. Или приказ, как дикий рык, чтобы слова были услышаны и распоряжение выполнено.