Блондинка. Том II - Джойс Оутс

И потом мысли его были слишком заняты! В голове у Драматурга постоянно происходило кипение мыслей, они роились и жужжали, как комары, зудели непрерывно, и в часы бодрствования, и даже иногда во время сна. Во многих своих снах он продолжая работать. Работа. Работа! Ни одна женщина на свете была не в силах компенсировать ему это. Лишь нескольким женщинам удалось заполучить его тело, но ни одной — душу. Его жена, долго ревновавшая, теперь перестала ревновать. Он почти не обратил внимания на уход жены из своей эмоциональной и духовной жизни, лишь иногда отмечал про себя, что она стала чаще отсутствовать, навещать родственников.

Когда Драматургу снилась работа, пальцы его так и бегали по клавишам портативной машинки «Оливетти», однако наутро выяснялось, что все замечательные, пришедшие на ум слова, так и остались ненапечатанными. Иногда ему слышались диалоги поразительной красоты и совершенства, но он чувствовал, что не способен переложить их в достойные слова и фразы. Работа была его жизнью, ибо только работой оправдывалось его существование; и каждый час этой жизни вносил, а иногда был не способен внести свой вклад в завершение этой работы.

Присущее Америке середины века сознание вины. Меркантильной Америке, стране потребителей и потребления. Трагедия Америки. Именно через трагедию можно было во всей глубине познать сущность этой страны и ее бытия, а не через комедию, фиксирующую лишь отдельные, незначительные моменты.

В продуваемом сквозняками просторном помещении началась читка. Шестеро актеров сидели на складных стульях на возвышении, в полукруге света, отбрасываемого голыми лампочками. Было слышно, как капает вода в туалете, расположенном рядом. В воздухе висели клубы сизого дыма, многие актеры курили и кое-кто из собравшихся в зале — а было там человек сорок — тоже.

Из шестерых актеров только двое были среднего возраста, ветераны труппы, ветераны — исполнители в пьесах Драматурга, и лишь они заметно нервничали. Драматург, обладавший обманчивой внешней сдержанностью какого-нибудь раввина или ученого, был известен своей манерой самым строгим и резким образом критиковать актеров, выходящих, по его понятиям, «за рамки». Не пытайтесь понять меня слишком быстро — то была его любимая, расхожая фраза.

Драматург сидел в первом ряду, буквально в нескольких ярдах от актеров. Не успев опуститься в кресло, он начал разглядывать Блондинку Актрису. Во время довольно долгой первой сцены, в которой у Блондинки Актрисы в роли Магды не было ни единой реплики, он смотрел на нее и наконец узнал, и лицо его потемнело от прилива крови. Мэрилин Монро?.. Здесь, в Нью — Йорке, в его репетиционном зале? Под покровительством этого хитрюги и ловкача Перлмана? Именно ее присутствием и объяснялись ропот и легкое возбуждение в зале до начала читки; в воздухе витало предвкушение, и Драматург не осмелился отнести его на свой счет. Вообще-то Драматург только сейчас вспомнил, что совсем недавно просматривал колонку, подписанную Уолтером Уинчеллом, о «таинственном исчезновении» из Голливуда Блондинки Актрисы, что привело к нарушению этой актрисой контракта со студией, обязывавшего ее начать работу над новым фильмом. Под снимком Монро, опубликованным в той же газете, красовался подзаголовок «ПЕРЕСЕЛИЛАСЬ В НЬЮ-ЙОРК?». Сам снимок напоминал рекламу: лицо в натуральную величину, тяжелые опущенные веки и страстная и скорбная прорезь рта — пародия на эротическую мольбу.

— Она? Моя Магда?..

Однако Блондинка Актриса, державшая в дрожащих пальцах пьесу Драматурга, не слишком походила на Мэрилин Монро. И вскоре повышенное внимание к ней иссякло. Ведь здесь собрались актеры и другие профессионалы, связанные с театром, и для них лицезрение знаменитости было делом обычным. Как, впрочем, и какого-нибудь выдающегося таланта, и даже гения. И их суждение будет беспристрастным и справедливым.

Блондинка Актриса сидела в центре полукруга — словно Перлман нарочно поместил ее туда, где она будет чувствовать себя защищенной. И еще было заметно, что, в отличие от других, более опытных театральных актеров держится она скованно. Сидит как-то неестественно неподвижно, плечи приподняты. А голова, несколько несоразмерная столь хрупкому и изящному телу, вытянута вперед. Она явно нервничала, то и дело облизывала губы. Глаза блестели от еле сдерживаемых слез. Лицо какое-то девичье, почти детское, очень бледное, тени под глазами кажутся еще больше от ослепительного света ламп. На ней ажурной вязки свитер, на вид совершенно бесцветный от все того же ослепительного освещения, и темные шерстяные брюки, заправленные в коротенькие, до щиколотки, сапожки. Белокурые волосы заплетены на затылке в косичку. Ни драгоценностей, ни косметики. Вы бы ее не узнали, честное слово! Настолько она была невыразительна. Просто никто.

Драматург злобно скривил губы при мысли о том, что Перлман осмелился ввести Блондинку Актрису в его пьесу, даже предварительно не проконсультировавшись с ним. Его пьесу! Часть его души, сердца. А Блондинка Актриса — к худу это или к добру, пока что неясно, — несомненно, будет привлекать внимание публики.

Но когда наконец в начале второй сцены Блондинка Актриса заговорила голосом Магды, голосок этот звучал неуверенно, и сразу стало ясно, что он слишком мал и слаб для такого пространства. Ведь здесь вам не студия звукозаписи в Голливуде, сплошь утыканная микрофонами, звукоусилителями и всякими там громкоговорителями. Возбуждение и страх, которые она испытывала, загипнотизировали присутствующих, ощущение возникло такое, словно она разделась перед ними догола. Она никуда не годится, подумал Драматург. Это не моя Магда. Он покосился на Перлмана и испытал прилив бешенства — тот стоял, привалившись к стене и посасывая нераскуренную сигару, и следил за происходящим на сцене с восхищенно сосредоточенным видом. Да он просто втрескался в нее! Вот козел!..

И однако же Блондинка Актриса была так трогательна в роли Магды! В слабеньком голоске слышался легкий страстный трепет, сама неуверенность всех ее жестов заставляла сочувствовать ей всем сердцем. Сочувствовать несчастной судьбе Магды, девятнадцатилетней дочери венгерского иммигранта, в 1925 году нанятой служанкой в дом к богатым евреям из Нью-Джерси. Сочувствие вызывала и Блондинка Актриса, творение Голливуда и порой просто посмешище нации, — за храбрость, с которой посмела претендовать на место среди профессиональных нью — йоркских актеров, выйти в это незащищенное, безжалостное к ней открытое пространство.

— О, прошу прощения, мистер Перлман? Н-нельзя ли н-начать сначала? Пожалуйста.

В самой этой просьбе слышались такие наивность и отчаяние. Голосок Блондинки Актрисы дрожал. Даже Драматург, стоик по характеру, не выдержал и поморщился. Ибо никто и никогда из членов его труппы не осмеливался прервать сцену ради того, чтобы обратиться к Перлману или к кому-то еще; лишь режиссер обладал правом прерывать, да и то пользовался этим правом с достойной королевских особ сдержанностью. Но Блондинка Актриса не была знакома с этим протоколом. И нью — йоркские собратья разглядывали ее, как разглядывают посетители зоопарка некий редкий роскошный вид примата, предка человека, владеющего речью, но не обладающего разумом правильно пользоваться этой самой речью. В наступившем в зале неловком молчании Блондинка Актриса, слегка сощурившись, смотрела на Перлмана, и на губах ее играло подобие улыбки, а веки трепетали — очевидно, то было призвано означать гримаску соблазна. А затем заговорила снова, хрипловатым бездыханным голоском:

— О, я знаю, я могу сделать лучше. О, пожалуйста! — Мольба прозвучала так наивно и простодушно, как могла произнести только Магда. Женщины, находившиеся в зале и изучавшие актерское мастерство под руководством Перлмана, безрассудно влюбляющиеся в него и позволяющие ему в ответ «любить» себя, пусть даже романы эти были кратки и мимолетны, как сон, как ни странно, ощутили в этот момент не ревность к Блондинке Актрисе, но почти сестринскую симпатию, сочувствие и жалость к ней. О, еще бы, ведь она была так несчастна, так робка и уязвима, столь многим рисковала, выставляя себя на публичное осмеяние. Мужчины растерянно застыли. Перлман засунул сигару в рот, прикусил и сильно затянулся, «вхолостую». Остальные актеры, сидевшие на возвышении, уткнулись в свои тексты. И было сразу видно (да любой присутствующий мог в том поклясться!), что Перлман собирался сказать Блондинке Актрисе что-то уничижительное, в своей обычной, язвительной, холодной и ядовитой, словно укус рептилии, манере. Но Перлман лишь буркнул коротко:

— Конечно.

Перлмин! Драматург знал этого сомнительного основателя «Нью-Йоркской труппы актеров театра» вот уже на протяжении четверти века и всегда втайне побаивался его. Поскольку Перлман заслужил глубочайшее его уважение своим неподдельным восторгом, проявляемым ежедневно, еженедельно и ежеквартально по отношению к драматургам уже мертвым и «классикам^. Именно благодаря его стараниям в послевоенном Нью-Йорке были осуществлены в весьма радикальной, вольной и политизированной трактовке такие постановки, как «Дом Бернарды Альба» Гарсия Лорки, «Жизнь есть сон» Кальдерона,[28] «Строитель Сольнес» и «Когда мы, мертвые, пробуждаемся» Ибсена. Он не только ставил, но и переводил Чехова; взял на себя смелость представить на суд публики произведения этого драматурга не как беспросветные трагедии, но как комедии с примесью горечи и лиризма. Именно он претендовал на «открытие» Драматурга, хотя оба они принадлежали к одному поколению и были объединены общими иммигрантскими немецко-еврейскими корнями.