Блондинка. Том II - Джойс Оутс

Она не утонула. Ее спасли серфингйсты.

И никому об этом не проболтались — она сама просила.

Ей просто повезло, что в этом заброшенном уголке пляжа обитали мы, человек пять-шесть серфингистов. Некоторые из нас даже спали на пляже, ночи стояли теплые. И просыпались рано, на рассвете, и сразу же бросались в воду, седлали самые крутые, серьезные валы. Тут и появилась эта странная белокурая женщина с рассеянным взглядом и в разорванном бальном платье, брела, пошатываясь, по песку. Босая, и ветер трепал ее волосы.

Сначала мы подумали, что кто-то ее преследует, но она была одна. И вдруг — раз! и нырнула в волну! А волны были серьезные. Ее швыряло, как белокурую куклу, вверх-вниз, и она бы точно утонула через минуту, если б не подоспел один из наших парней. Соскользнул с доски в воду, доплыл до нее, схватил и вытащил на песок. Она лежала, прямо как мертвая, и он стал делать ей искусственное дыхание, как его учили в скаутском лагере. И очень скоро она закашляла. Стала давиться, блевать, ну и задышала опять нормально, и вернулась к жизни. Хорошо, что не успела наглотаться много воды и что эта самая вода, видно, не попала ей в легкие.

Этот фантастический случай — прямо как в кино! — мы будем помнить всю свою жизнь. Потому что блондинка открыла глаза — стеклянно-голубые, покрасневшие от соли, — и увидела всех нас, столпившихся вокруг нее. И мы пялились на нее, и, конечно, узнали, кто она такая. И она это поняла. О, как же так?.. Это первое, что она сказала, таким удивленным и испуганным тоненьким голоском. И попыталась засмеяться. И тут же снова пошла блевать, и парень, который ее спас, этакий чистенький паренек с гладким лицом, из колледжа в Окснарде, быстро отер ей рот ладонью. Да еще так умело и нежно, как будто ничем, кроме этого, за свои девятнадцать еще не занимался. Словно всю жизнь будет помнить, как эта едва не утонувшая женщина, эта знаменитая блондинка актриса, вдруг схватила его за руку и принялась покрывать поцелуями. И еще бормотала при этом нечто вроде: Спасибо! Спасибо!

Но мы так толком и не разобрали слов, потому что она рыдала, просто выла во весь голос, и еще этот шум прибоя, и паренек из Окснарда опустился перед ней на колени, на мокрый песок, и совершенно растерялся — может, он что не так сделал?..

Ну, в том смысле, что она хотела умереть. А я помешал. Но если б не я, тогда бы ее спас кто-нибудь другой, правильно? Так разве я в чем провинился?

Драматург и Блондинка Актриса: Соблазн

В процессе творчества есть он, то есть «муж» (автор). Есть она, то есть «жена» (исполнитель или исполнительница, беременные ролью, воспринявшие от автора семя, зерно его произведения).

Есть плод — ребенок (создаваемая роль).

Ты ведь даже писать обо мне не будешь, верно? О нас. Дорогая! Ну, конечно же, нет!

Потому что мы с тобой особенные, верно? И очень любим друг друга. Тебе ни за что не удастся заставить людей понять… как это у нас. Дорогой, я бы на твоем месте даже не пыталась.

Он написал пьесу, и эта пьеса стала его жизнью.

Вещица получилась не очень удачная. Драматург это понимал. Слова, набор слов, чисто языковые приемчики, но они сидели в нем, доставали прямо до кишок, до самого нутра, сплетались с артериями его живого тела. О новой работе, первой за последние несколько лет, он говорил самым нейтральным тоном:

— У меня на сей счет кое-какие планы. Надежда есть. Пьеса не закончена.

Надежда есть. Пьеса не закончена.

Он знал! Ни одна на свете пьеса не является жизнью драматурга, как ни одна из книг — жизнью писателя. Жизнь состоит из одних антрактов, это как рябь на воде, волна, сильное содрогание может пройти через такой элемент, как вода, и вызвать эту волну, взбудоражить воду, но изменить ее сути нельзя. Он это знал. И однако же продолжал работать над «Девушкой с льняными волосами» — упорно и долго. Он начал писать эту пьесу еще в колледже, и в раннем, приблизительном и грубом варианте то был «эпос». Отчаявшийся и разочарованный, как в первой любви, он бросил ее и написал много других пьес. Именно в послевоенные, сороковые, он стал настоящим Драматургом! — и тогда возвратился к своей первой любви. Снова взялся за «Девушку с льняными волосами» — достал и пересмотрел написанные от руки заметки, небрежно напечатанные наброски, кургузые неоконченные сцены и сцены слишком затянутые. Проглядел также описания персонажей — все это сохранилось еще с двадцатых, на разрозненных пожелтевших листках бумаги с неровными обтрепанными краями.

В нем не умирала, продолжала жить надежда, химера, таскавшаяся вместе с ним из одной жизни в другую, из одной комнатушки в другую, а потом и по захламленным квартирам в Нью-Брансуике, штат Нью-Джерси, в Бруклине и, наконец, в центре Нью-Йорка, в нынешней шестикомнатной квартире, в кирпичном доме на углу 72-й Западной улицы, рядом с Центральным парком. Посетили эти заготовки и летние курорты в Адирондаксе и на побережье штата Мэн, довелось побывать им даже в Риме, Париже, Амстердаме, Марокко. Он возил их с собой из холостяцкой жизни в жизнь, неожиданно осложненную браком и детьми. В семейную жизнь, с которой он вначале мирился, как с противоядием, помогающим хоть на время избавиться от мира навязчивых идей. Он носил все это с собой с момента пробуждения юношеской, полной пыла и поразительных открытий сексуальности, до постепенного спада плотских желаний и неуверенности в себе на пороге шестого десятка. Девушка из «Девушки с льняными волосами» была его первой любовью. Так никогда и не осуществленной. Даже не заявленной!

Теперь ему уже сорок восемь. А девушке, будь она жива, было бы уже за пятьдесят. Красавица Магда, пожилая женщина! Она просуществовала с ним двадцать лет, а он ни разу так и не видел ее.

Он написал пьесу, и эта пьеса стала его жизнью.

Исчезла! Она сняла все деньги, хранившиеся у нее на счетах в трех лос-анджелесских банках. Заперла дом, который снимала, и оставила записки всего лишь нескольким людям. В которых объясняла, что убежала из Голливуда, навсегда, и, пожалуйста, не скучайте! И не ищите ее. Нового адреса она не оставила никому, даже своему обезумевшему от горя агенту — просто потому, что у нее пока еще не было этого адреса. И телефонного номера тоже не оставила, потому что и номера тоже не было. Книги и бумаги, а также кое-что из одежды она поспешно распихала по коробкам и отправила посылкой по адресу: До востребованияi. Норме Джин Бейкер, Главпочтамт, г. Нью-Йорк, штат Нью-Йорк.

Бабушка Делла говорила, что, если мне так ненавистна моя жизнь, я должна сама принимать решение. Но не жизнь мне была ненавистна, нет.

Сон под названием «возвращение обратно». Ночью накануне того дня, когда Драматург и Блондинка Актриса познакомились в Нью-Йорке (а произошло это в начале зимы 1955-го), Драматургу приснился унизительный сон, преследующий его вот уже на протяжении многих лет.

Эти сны он видел с ранней юности, но не рассказывал о них никому и никогда. Сны, о которых он, проснувшись, стремился немедленно забыть.

В искусстве, считал Драматург, сны полны глубочайшего значения. Они способны перевернуть жизнь, они зачастую просто невыносимо прекрасны. В жизни сны имеют не больше значения, чем замутненный вид городка Рэвей, штат Нью-Джерси, промелькнувший в залитом дождем окне автобуса «Грейхаунд»,[27] выпускающего вонючий выхлоп черного газа где-нибудь на повороте на магистраль номер 1.

Вообще-то Драматург родился именно в этом городке, Рэвей на северо-востоке штата Нью-Джерси, в семье рабочего. Родился он в декабре 1908 года. Родители его были немецкими евреями, эмигрировавшими из Берлина в Америку в конце 1890-х. Они надеялись ассимилироваться в этой стране, сменили свои опостылевшие имена на новые, американизированные, желали обрубить свои искривленные корни. То были евреи, которым надоело быть евреями. Даже несмотря на то что они принадлежали к той категории евреев, которые осознавали, что являются постоянным объектом насмешек и презрения со стороны «неевреев». Многих из которых они знали и считали «ниже» себя.

В Америке отец Драматурга устроится на работу: сначала в авторемонтную мастерскую в восточной части Нью-Йорка, затем — в мясную лавку в Хобокене, потом — торговцем обувью в городке Рэвей, и, наконец, ему неслыханно подфартит. Он приобретет лицензию, дающую право торговать стиральными машинами и сушилками марки «Келвинейтор» в магазине на Мейн-стрит, в том же Рэвее; в 1925-м он уже полностью откупит этот магазин у бывших владельцев, чем обеспечит себе солидный и постоянно растущий доход вплоть до 1931-го, когда все рухнуло. Как раз к этому времени Драматург оканчивает последний курс в университете Ратджерса, в Нью-Брансуике. Банкротство! Несчастье и нищета! Семье Драматурга пришлось распрощаться со своим домом в викторианском стиле и с остроконечной крышей, что стоял на тихой тенистой улице, и переехать на самый верхний этаж здания, в котором продавались стиральные машины и сушилки, которые, кстати, теперь, в разгар депрессии, никто не желал покупать.