Дервиш света - Михаил Иванович Шевердин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
К тем временам, которые описываются здесь, не осталось и следа от дихканского замка, а о том, что Даул когда-то был важен и богат, напоминал лишь базар из нескольких покосившихся лавчонок и сарайчиков.
Здесь раз в неделю, во вторник, шла бойкая торговля между степняками возвышенного Джама и рисоводами долинного Мианкаля.
В самом Дауле всегда царил зной и свирепствовал гармсиль. А у подножья обрыва стояла сырость и по вечерам одолевали тучи комаров.
По местным преданиям, тугаи в низине издревле служили прибежищем «рыцарей больших дорог». Намаз мог считать себя их наследником и преемником.
Именно в Дауле состоялся последний акт трагедии, именуемой «Намаз».
После гибели Саиббая казаки и полицейские осадили Намаза.
— Стрельба уподобилась грому и молнии. Огонь от горевших скирд закоптил бирюзу неба. Люди погибали точь-в-точь, как мыши в мышеловке, — живописал Алаярбек, рассказывая об этом доктору и Ольге Алексеевне. — Господин Намаз поплотнее завязал больной глаз мокрой тряпкой и шайтаном прыгал с винтовкой по крышам, а за ним прыгали еще другие намазы в повязках на глазу. И казаки не знали, кого ловить и в кого стрелять. А дыму-то дыму! В горле свербело. В вытаращенных глазах не просыхали слезы. Но храбрецы из казаков все-таки перелезли через дувал. Колыхая свой живот, господин пристав расстрелял все патроны из своего вороненого нагана, выпил из горлышка бутылки водки для бодрости и закричал: «Брать бандита Намаза живым! Собственноручно повешу его!» А как повесить? Кого? Намазов оказалось много. Целый кишлак. И у всех глаз завязанный. А Намаз вдруг выскочил и кричит приставу: «Клянусь, вырежу у тебя, у живого, лютое твое сердце!» И давай стрелять. А казачий офицер смотрел, смотрел и говорит господину приставу: «Мышь с жизнью расстается, а коту игра!» А кругом огонь, жара, дым. Пропал Намаз, живьем сгорел. Так ему, Намазу, и надо! В шашлык его, насильника и кровопийцу! Господ баев вздумал душить, как кур. А тут из дома один, тоже вроде Намаз, чалму высунул и стреляет в пристава: «На покойника не клевещи!» Выстрелил, мелькнул и исчез. Хлоп! Господину приставу в руку попало. Суматоха началась, опять стрельба пошла, дым. А тут через дувал кто-то давай одеяла кидать, медные кумганы, халаты. Один казак как закричит: «Тащи барахлишко!» Все стрелять забыли. Потащили, кто что мог. Давай кишлак грабить. А дым, а огонь все пуще и пуще!
— Ну а Намаз? Нашли его тело? — спросила Ольга Алексеевна.
— Тело? Зачем?
— Вы же сказали — убили Намаза. Кто кричал про покойника? Очень печально. Убивают людей. А вы рассказываете, посмеиваясь.
— Убивают? Как же! Как же! Ну, когда скирды сена и колючки сгорели и дым прогнало ветром, господин офицер приказал все обыскать. Ничего не нашли. Ни одного Намаза, ни живого, ни сгоревшего. Нет, вроде одного нашли, сидел на завалинке. Офицер мне кричит: «Эй, иди сюда! Переводи!» Смотрю — Намаз… Синяя чалма. Опаленная борода. На глазу повязка.
— «Это Намаз? — офицер спрашивает, продолжал живописать Алаярбек Даниарбек. — Ну-ка, спроси его? Спрашиваю. Да чего спрашивать? Сам вижу, что никакой не Намаз, а сам аксакал кишлака Даул. Невнятно чего-то лопочет. Говорю ему — сними повязку с глаза. Глаз у неге здоровый. А за повязку тебя повесят. Снял. Пристав подошел, хотел аксакала камчой, да рука висит, рукав в крови. «Такой, сякой, снимай чалму!» Аксакал упрямится, не снимает. Ему в морду ружье тычут, а он… не хочет. «Повесить его на воротах!» — Это пристав разоряется, руке-то больно. Тут я говорю: «Уважаемый господин пристав, аксакалам чалму снимать не полагается». «Что еще за фокусы?» — кричит господин пристав. «А не фокус-покус, — говорю. — Одна только его жена знает, что за покус. Аксакал — плешивый… из тех бухарских «калей», которые еще с детства плешивые, из тех, про кого говорят: «Плешивый продал себя за кукурузную лепешку». Плешивые без волос, но с умом. Бог дал ума. Аксакал-то из Бухары. Там много плешивых, да умных. Пристав камчой в левой руке машет, да удар не получается. «Меня, говорю, бить нельзя — я в канцелярии его превосходительства на службе». Такой скандал пошел. Аксакал и говорит: «Вы видите у меня плешь? А у Намаза плеши нет. Пропал, наверное, Намаз, сгорел, и косточек не осталось. Пропал напрасно из-за Саиббая».
«Чего ты ломаешься? — удивился казачий офицер. — При чем тут Саиббай? Его же разбойники убили… зарезали!» «А потому, говорю, аксакал радуется, что подлец Саиббай виноват». Тут такая неразбериха пошла. Шум, гам. Аксакал ушел к себе, плача и рыдая. Казаки барахло порастащили, в углах дымных поковырялись, пошарили, сели на коней, что возле холма стояли, и уехали. А за ними полицейские. Своего начальника повезли в военный госпиталь на Ургутскую улицу.
— А вы? — поинтересовался доктор.
— А мы подождали, подождали. Угли больного долго стыли. Поискали, поискали… Увы! Намаз-разбойник, выходит, пропал. Сгорел, подобно Муканне-пророку, которого арабы принудили вступить в особо разведенный костер со своей любимой женой и сгореть. И Муканна — дивана, и Намаз — дивана. Зачем лезть в пекло? Кому чего он доказал? Муканна и Намаз одним аршином мерены. Врагов много. Надо посмотреть. Положи меч в ножны, садись на коня и уезжай поскорее. Пропал человек зазря. И какой человек! Небо чигаром поджигать умел.
Маленький самаркандец заключил, что легендарный разбойник Намаз попался, дал себя погубить.
— Зато останется в памяти людей он, и люди его прославят, — задумчиво проговорил доктор, забыв, кто его слушатель.
— Э, сложат ему из кирпича гумбез. Назовут святым, поставят туг с хвостом из волос памирского быка яка. Да какой-нибудь дивана сядет на пороге, и принесут ему в дар вареные яйца и мерку риса. А мертвому это разве надо?
XXI
Храбростью он — Искандер,
Яростью мести — Сатурн,
Достоинством и мудростью — Джемшид,
Могуществом и силой — Марс.
Из песни касанских арабов
О подлинных событиях в кишлаке Даул доктор знал от самого Намаза.
Он явился живой и бодрый средь бела дня на Михайловскую, номер 3, погорельцем, как выразилась Ольга Алексеевна.
На лице его белели пузыри вздувшейся кожи, с одной стороны бородка оказалась в подпалинах, чалма и наглазная повязка запятнаны сажей.
— Госпожа, мы приехали навестить хакима-доктора, оказать ему уважение. Мы спешим… — почтительно поклонился Намаз. — Не успели сменить хирку мусафира на пристойное вашему дому одеяние. Кечрасиз! Извините!
— Что вы! Мы рады
