Дервиш света - Михаил Иванович Шевердин

— Ужас! Где вы так?

— Что у вас с лицом?

— Известно всем, уважаемая ханум, проявлять добросердечие в битве — все равно, что жемчужным молотком подковы к копытам коня прибивать.

Несмотря на ужасную усталость, боль от ожогов, голод и жажду, Намаз был сама любезность и вежливость.

— Таксыр доктор еще когда нас предостерегал: «Запустите болезнь — пеняйте на себя, глаз пропадет. Вот мы и приехали». Но приехал Намаз днем. Доктор еще не вернулся из армейских лагерей со службы.

Ольга Алексеевна поила Намаза чаем, кормила блинчиками с вишневым вареньем и переживала. Поминутно она выходила на крыльцо посмотреть, «не шатаются ли по улице полицейские или казаки». Приходя постепенно в себя, Намаз неторопливо завтракал и держался с железным спокойствием. За годы своей разбойной жизни он, ясно, мог привыкнуть к опасностям. Дерзкая смелость вошла в плоть его и кровь, но он по своей натуре оставался все тем же добродушным, трудолюбивым, простым, обиженным аллахом и людьми батраком из кишлака Тилляу, способным на великодушные, добрые поступки. Таким он и оставался в глазах Ольги Алексеевны. Она поглядывала на него, вспоминая те далекие дни и особенно эпизод, когда этот нынче атаман разбойников вытолкнул своим плечом арбу из пучины взбесившейся реки и спас ее и ее детей от гибели.

Напуская на себя сейчас личику благодушия, Пардабай-Намаз верил, конечно, в полную безопасность свою. К тому же верные его джигиты сидели тут же во дворе, в холодке, на корточках на бережку весело журчащего арыка и попивали чай. Прекрасные скакуны карабаиры стояли наготове, заседланные, взнузданные. Ольга Алексеевна распорядилась подбросить им из амбарчика сухого клевера.

Видно, желая отплатить за гостеприимство, Намаз рассказал все о Дауле.

Он дождался доктора и уехал, лишь когда опустилась ночь.

XXII

Кто сказал и не сделал — осел;

Кто не сказал и сделал — лев;

Кто сказал и сделал — человек.

Абу Саид Абулхайр

Горькими рыданиями не повернешь время вспять.

Кейкаус

Побывать в даульском убежище Намаза доктору удалось лишь спустя неделю после осады. Приехал он туда в сопровождении Алаярбека Даниарбека. Светло-серые чистенькие еще недавно домики Даула почернели от дыма и копоти. Еще, казалось, жаром дышали крыши и дворы. У обугленной калитки на земле темнело пятно побуревшей крови. Пес с опаленными ушами в печальной задумчивости сидел на пороге и, уныло щурясь, посматривал на пыльную, замусоренную дорогу.

По обучаю, доктор, не слезая с лошади, окликнул:

— Эркак бор-ме? Мужчина есть?

Нельзя стучаться в калитку дома узбека, пока возгласом не выяснишь, есть ли в нем кто-либо из взрослых мужчин.

Посетил доктор Даул не из праздного любопытства. Когда он в последний раз приезжал лечить Намаза, его водили посмотреть в соседней мазанке мальчика, лежащего в жару лихорадки.

И доктор, проезжая по степи по верху обрыва, мимо пожарища, почти машинально дернул узду, и конь привел его вниз с обрыва в кишлак к обгоревшей калитке. Едва ли доктор в эту минуту думал о долге врача или о целесообразности своего поступка. Просто решил навестить больного ребенка.

За покосившейся, растрескавшейся калиткой слышались шуршание, возня. Но никто не откликался. Конь нетерпеливо переминался с ноги на ногу и недовольно фыркал, отгоняя хвостом мух. Ему не нравился запах горелого.

На повторный вопрос ответил женский голос.

— Кто там?

В щелку смотрел испуганный карий глаз. Забренчала цепочка запора, а голос продолжал:

— Ох! Страшно! Они предали огню и сухое и сырое. Пожалуйте, отец наш! Заходите, прошу вас!

Дверь открылась, и женщина в накинутом на голову камзоле бросилась целовать руку доктору. Она причитала,:

— Отец! Отец! Какое несчастье! Дод бедод! Караул!

Поразительно! В женщине доктор узнал Юлдуз.

— Ты? Здесь? Какими судьбами?

— Здоровья вам, отец! Добро пожаловать! В добрый час!

— Юлдуз! Ты? А мы думали, что ты в Бухаре:

— Да, да. И я уже уезжаю, опять уезжаю. Жила спокойно в благородной Бухаре — и вдруг «узун кулак». Слух прошел. Один человек приехал из Каттакургана, сказал: «Дело Намаза чатак! — трудное!» И прибавил: «Свеча жизни Намаза едва теплится!» Увы! Бедный мои отец! Поспешила на станцию Каган, взяла билет в общий вагон, в почтовый, и сюда, до станции Джума. Приехала. О, слава всемилостивому! В столь ужасном смятении душ и сердец отец наш Намаз жив остался. Здесь, доктор, вы его не ищите, его нет. Ему нельзя здесь. Вокруг полиция ходит, хватает всех, увозит в Багишамал, в тюрьму. Я боюсь.

— Едем, Юлдуз, со мной, Ольга Алексеевна будет рада. И дочку посмотришь. Наргис совсем тебя забыла.

— Нет, в Самарканд нельзя. Сейчас, вечером, когда солнце зайдет, дядя Камбар-ака проводит меня на станцию, в Джуму. Ночью скорый асхабадский идет. В Бухару уеду. Меня ждут.

Испуг Юлдуз почти прошел. Она говорила и говорила, обрадованная возможностью излить близкому человеку свою душу. Она говорила, хлопоча у очага. Она говорила, провожая Ивана Петровича к соседям. Она говорила, пока доктор осматривал больного мальчика.

Она посвятила доктора во все подробности трагедии, разыгравшейся в Дауле, и рассказала об отце своем Намазе-Пардабае.

— Он здоров. Уехал далеко. В степь, за горы, в Кзылкумы. Разве я знаю куда? Разве он скажет? Сел на коня и уехал с джигитами. Посмеялся над полицейскими и уехал. Он сказал, что поедет и к вам, отец. Позже поедет, лечите глаз надо. Глаз закоптило, и он зудит, саднит. Отец сказал: «Один доктор на свете знает способ и средство лечить». А сегодня уеду в Бухару.

У доктора «язык чесался» спросить у Юлдуз про визиря Сахиба Джеляла. Ведь по всем данным она ехала в Бухару именно к нему, своему мужу и повелителю.

И все же не решился. Неудобно как-то, нетактично.

Разговорчивость, даже болтливость Юлдуз не удивляла доктора. Молодая женщина никогда не отличалась молчаливостью. Удивительны были ее суждения, взгляды.

«Кромешный ад на земле для народа, — говорила она, и ее пухлые губы кривились в улыбку, и на нежных смуглых щеках появлялись ямочки, хотя речь шла о горе и бедах. — Увы, дехкане — нищие. Здесь двор без горсти зерна, а там, на горе, Саиббай сидел на мешке, полном золота. Каждый день плов ел, а у наших соседей просяной каши дети не могли допроситься. У нас существует два мира: мир денег и сытости — мир голода и слез. Хорошо, что отец в Дауле всех баев за шиворот взял. И все равно мы, первобытные люди земли, ломаем себе спину в непосильной работе. Живем