Кто готовил Тайную вечерю? Женская история мира - Розалин Майлз

Низкая стоимость женского труда делает его как самым выгодным, так и самым удобным занятием для женщины, позволяющим ей не пренебрегать домашним хозяйством; невысокая заработная плата не искушает ее бросить заботу о своих детях [т. е. у нее нет искушения нанять няню или воспитательницу, т. к. она не может себе этого позволить]… Мистер Э., владелец мануфактуры, нанимает исключительно женщин… решительно предпочитая замужних, особенно таких, которым нужно поддерживать семью: они внимательны и послушны более незамужних и, обеспечивая семью, готовы отдавать этому все силы[281].

Как видим, фабричная система унижала и расчеловечивала своих рабочих, видя в них «не более чем орудия, которые можно нанять». Кроме того, даже среди эксплуатируемых с самого начала сложилась иерархия: повсеместно женщины трудились тяжелее, чем их собратья по несчастью, а получали меньше, повсеместно наниматели соглашались, что женщины «более мужчин готовы переносить тяжкое телесное утомление» – и вообще представляют собой более выгодное вложение для «хозяина», ибо работница – «послушная служанка для него самого и трудолюбивая рабыня для его станков». «Какая жестокость! – страстно восклицал один реформатор. – Хотя работницы и идут на это добровольно, ибо, помоги им Боже, не осмеливаются отказаться»[282].

Так женщины, доселе сохранявшие широкую автономию, были экономически искалечены и поставлены в зависимость от мужчин – те же, в свою очередь, принялись наводнять дивный новый мир новыми идеями о природной неполноценности женщин. С перемещением женского труда из дома на фабрику подчинение женщин мужчинам приняло новый оборот: одно дело – подчиняться собственному мужу или отцу, и совсем другое – индустриальное предприятие, где власть вечно отсутствующего хозяина воплощается и выражается в ежедневной тирании грубого и придирчивого надсмотрщика, как в этом сообщении с одной из первых американских фабрик, где автор, между прочим, жалуется на применение «ремня из воловьей кожи американского производства».

Мы видели множество женщин, претерпевающих телесные наказания; видели девочку одиннадцати лет, которой перебили ногу деревянным брусом, и другую, о голову которой бессердечный монстр в облике надсмотрщика ткацкой фабрики сломал доску… нередко за американскими женщинами и детьми надзирают надсмотрщики-иностранцы, и мы вынуждены с сожалением добавить, что порой иностранные владельцы этих фабрик нанимают надсмотрщиков-американцев, чтобы через их посредство устанавливать там свои тиранические законы[283].

Для женщин, катапультированных из домашней обстановки на фабрику, жесткое расписание и суровая дисциплина становились лишь первыми в череде потрясений. Прежде всего – долгие часы беспрерывного труда: обычным делом был рабочий день с пяти утра до восьми вечера, а в моменты «запарки» работа могла идти с трех часов утра до десяти вечера, без всякой дополнительной оплаты. Сами по себе часы работы не так уж сильно отличались от повседневного расписания женщины, сильно загруженной дома. Но навязанный темп, невозможность сделать перерыв, отдохнуть, как-то разнообразить свой труд превращали фабричную работу в физическую и моральную пытку.

И даже самые бедные дома выигрывали в сравнении с фабриками, где работающие станки постоянно нагревали воздух до двадцати шести – двадцати восьми градусов, где рабочим не разрешалось делать перерывы, чтобы попить (даже стоки для дождевой воды перекрывали, чтобы пресечь подобное искушение), где все двери и окна были заперты под страхом штрафа в целый шиллинг за попытку их открыть. (Любопытно, что точно такой же штраф налагался за гомосексуальные сношения в уборной: «Всякие двое работников, застигнутые вместе в нужнике… шиллинг с каждого».) Глаз (точнее, нос) современника так воспринимал влияние этих условий на жертв:

…ни глотка свежего воздуха… к убийственному действию жары добавляется отвратительный и вредоносный запах газов… зловонные миазмы, смешанные с паром… пыль и так называемые «хлопковые мухи» или частицы хлопка, которые эти злосчастные создания принуждены вдыхать[284].

Неудивительно, что все фабричные рабочие были очень подвержены легочным заболеваниям, вкупе именовавшимся «чахоткой». Но сущность болезни или повреждения, как правило, прямо зависела от рода работы: ножовщики и точильщики страдали от «затрудненного дыхания», кашля, рвоты пылью и слизью, «озноба по ночам, поноса, резкого похудания, вместе со всеми симптомами туберкулеза легких». Этот последний незамедлительно нападал на ослабленный организм: он был особенным врагом кружевниц, которым приходилось с детства подкладывать на сиденья толстые деревянные брусья, чтобы избежать деформации спины из-за долгих часов работы согнувшись. Такая поза деформировала позвоночник, ребра и грудную клетку, что делало молодую женщину особенно уязвимой для всех респираторных заболеваний, и прежде всего для «чахотки».

Такого рода долгосрочный ущерб здоровью, превращавший молодых женщин в «старых, дряхлых, изуродованных, неспособных работать уже в сорок лет», был лишь одной из опасностей, с которыми приходилось сталкиваться фабричным работницам. На ранних мануфактурах часто происходили несчастные случаи: женщины, из-за своей просторной одежды, юбок, оборок, передников и длинных волос, подвергались им чаще мужчин. Фабричные архивы изобилуют записями вроде такой: «Мэри Ричардс, работница, стала калекой», потому что ее «захлестнуло ремнем» ткацкого станка[285].

И все же работа на фабрике была несомненно предпочтительнее самого опасного и унизительного из видов индустриального труда, доступных для женщин того времени: работы на угольных шахтах. Для неподготовленного наблюдателя вид «угольщиц» за работой казался сценой из ада. «Скованные, взнузданные, запряженные, как собаки, в тележку – черные, покрытые потом, более чем полуобнаженные – ползущие на четвереньках, влача за собой тяжелый груз – они являли собой неописуемо отвратительное и противоестественное зрелище!» – восклицал в ужасе один джентльмен.

Разумеется, у женщин в шахтах не было ни времени, ни возможности прихорашиваться. Работа их была столь невыносима, что не так уж редко, дотащив свою угольную тележку до выхода на поверхность, женщина теряла сознание от изнеможения; если такое случалось, обычно ее просто «распрягали» и сталкивали обратно в шахту. Другие испытания были связаны с тяжестью тележек, которые приходилось возить женщинам: при весе в двенадцать с половиной английских центнеров [ок. 635 кг] тележка, сошедшая с рельс, запросто могла раздавить или покалечить «лошадку». Даже нормальные условия работы были ужасающе суровы: самым младшим работницам приходилось ползать по проходам высотой в 16–18 дюймов [40–45 см], а от взрослых женщин ожидали путешествий по тоннелям не выше 30 дюймов [ок. 80 см]. За четырнадцатичасовой рабочий день они проползали от 10 до 20 миль [ок. 20–30 км], без возможности хоть раз за все это время встать, выпрямить руки или ноги. Зимой, рассказывала йоркширская угольщица Фанни Дрейк, она шесть месяцев работала по колено в воде; в результате с ног сошла кожа, «словно их освежевали». Бетти Харрис из Литтл-Болтона в соседнем графстве Ланкашир столкнулась с похожими проблемами из-за цепи и «упряжи», которыми была прикована к своей тележке: упряжь так резала и натирала ей бока, что «с них вся кожа сошла», однако обеспокоило это ее только тогда, «когда я стала бременем для семьи»[286].

Бетти дала эти показания в тридцать семь лет. С возрастом такая работа становилась для женщин только тяжелее, особенно если они переживали много беременностей, ибо «от такого великого и тягостного труда, – сообщала шотландская угольщица Изабель Хогг, – часто случаются ложные беременности [выкидыши], и весьма опасные». Изабель Уилсон из каменноугольного рудника в Ист-Лотиане перенесла пять выкидышей, а последнего своего ребенка родила в субботу утром, закончив пятничную ночную смену. Еще одной угольщице, Бетти Уордл, не удалось так точно подгадать время родов: ее ребенок появился на свет в шахте, и ей пришлось поднимать его наверх, завернув в собственную юбку; по ее словам, «роды начались из-за пояса и цепи».

Но женщины продолжали работать. В шахтах, где не было подъемных механизмов, таскали уголь на спине. «В день я делаю от сорока до пятидесяти ходок [на поверхность], – рассказывала шотландка Мэри Дункан, – и выношу на себе два английских центнера. Некоторые носят и по два с половиной, и по три, но это уж нужно совсем себя не щадить». Таким образом, каждая женщина доставляла на поверхность от полутора до двух тонн угля за день работы, за который ей часто платили не более восьми пенсов. Неудивительно, что шотландский инженер-строитель Роберт Болд рассказывал: он видел, как женщины, выходя из шахты, «заливались слезами» от тяжести своей работы, а одна «замужняя женщина… измученная непомерной тяжестью угля, дрожа каждой жилкой, почти не держась на ногах, которые подгибались под ней», душераздирающим голосом, еще долго его преследовавшим, так выразила чувства всех своих товарок: «О, сэр, до чего же это тяжкий труд! Хотела бы я, чтобы первая женщина, попробовавшая носить