Кто готовил Тайную вечерю? Женская история мира - Розалин Майлз

зарплат или равные права перед законом. Вся последующая история феминизма лишь подтверждает точность этого анализа.

И это было отнюдь не вялое теоретизирование. «Женщины, пробудитесь! – призывала де Гуж. – Признайте, что у вас есть права!» И с гневом перечисляла новые притеснения, которым теперь подвергают женщин эгоистичные мужчины-революционеры. «Мужчина, раб, умножил свою силу… Едва освободившись, он сделался несправедлив к своей товарке по рабству… Что получили вы [женщины] от Революции? Еще больше открытого презрения!» Источая сарказм в сторону «наших премудрых законодателей», де Гуж призывала всех женщин «силою разума противостоять пустым мужским претензиям на превосходство».

Впрочем, разум – роскошь, которую революция едва ли может себе позволить. И превосходство мужчин, сколь угодно «пустое», было все же не одной претензией. Революционеры не проявляли ни малейшего желания ни исправлять положение женщин, ни даже признавать справедливость их требований. «Ныне, – торжественно объявил Мирабо при начале боевых действий, – мы начинаем историю человека!»[278]. Увы, это оказалась история мужчины. О феминистках и их идеях вспоминали лишь затем, чтобы подвергать их систематической публичной порке.

Кто скажет, что бы вышло, случись кому-нибудь из этих феминистических революционерок пережить апокалипсис? Но их пол, не позволяющий стать полноправными членами общества, не защищал от того, чтобы быть из этого общества насильно вышвырнутыми. Олимпия де Гуж ускорила свою судьбу, смело протестуя против казни Людовика XVI: она была гильотинирована в январе 1793 года. Манон Ролан, жертва показательного процесса, на котором ей не дали даже выступить в свою защиту, встретила смерть с героическим спокойствием и достоинством. «Вы сочли меня достойной разделить судьбу великих людей, также вами убитых, – заявила она судьям. – Что ж, постараюсь не уступить им в мужестве на эшафоте».

Обе женщины, хоть и пламенные революционерки – де Гуж основала знаменитый «Клуб вязальщиц», а Ролан была ученицей Вольтера и Руссо и страстной противницей Марии-Антуанетты – в годы, когда непримиримые противоречия раскололи Национальное учредительное собрание, связали себя с умеренной партией жирондистов. С пророческой иронией де Гуж писала в своей «Декларации прав», что женщины должны иметь право заседать в парламенте, «если уж имеют право всходить на эшафот». Но это было единственное равенство, с которым встретились в своей короткой жизни первые французские феминистки. За оппозицию Робеспьеру, злому гению радикальной партии якобинцев, обе женщины взошли на гильотину в один и тот же месяц – в ноябре 1793 года.

Еще трагичнее то, что большинство женщин, павших жертвами Террора, вообще не участвовали в революционной деятельности. Жизнь юной Люсиль Демулен оборвали только потому, что она была женой ведущего жирондиста, несмотря на отчаянные мольбы ее матери к Робеспьеру, который был крестным отцом маленького сына Люсили. Еще более необъяснимы жертвы бесчисленные и безымянные, такие как «двадцать крестьянских девушек из Пуату», вместе привезенные в Париж и гильотинированные; за какое преступление – мы так и не знаем. Одна из них взошла на эшафот, держа у груди младенца – довольно обычное зрелище в те времена, не знавшие уважения к святости человеческой жизни: головы короля и простолюдинов, мужчин и женщин, молодых и старых – все «целовались в корзине», говоря словами последней мрачной шутки Дантона.

Женщины, не чуждые политике, по крайней мере знали врага в лицо. Инстинктивное противостояние Робеспьеру, приведшее к смерти де Гуж и Ролан, было слишком хорошо обосновано. В этом же году, при введении всеобщего избирательного права, женщины были сознательно из него исключены. Самый активный из клубов де Мерикур, «Революционные республиканские женщины», организовал петицию к Конвенту с требованием избирательного права и для женщин – и был распущен. Робеспьер и его якобинцы твердо решили изгнать женщин из политики и снова запереть дома: роковой ноябрь, прервавший жизнь де Гуж и Ролан, стал также свидетелем запрета всех женских политических клубов. Так была обезглавлена политическая активность женщин во Франции, и для многих следующих поколений эта заря свободы, когда столь многие ощутили счастье жить и быть женщиной, осталась лишь смутным воспоминанием. «О свобода! – воскликнула на эшафоте Манон Ролан. – Что за преступления вершатся во имя твое!» Английский язык, быть может, не вполне передает горькую иронию этого обращения к революционному лозунгу: французская «Liberté», воплощенная Делакруа в бессмертном образе Марианны – несомненно, женщина, однако где-то на пути к «Egalité» она теряет пол, а к финалу перерождается во «Fraternité» – неизменное, неумирающее братство мужчин.

Царство Террора во Франции, как и вооруженный конфликт в новом независимом американском государстве, были ограничены во времени, и те, кому не повезло попасть под колеса этой колесницы Джаггернаута, могли хотя бы надеяться пережить кризис, а затем вернуться к нормальной жизни. Куда более ужасен в этом смысле стал катаклизм, охвативший старый мир почти без предупреждения, не бравший пленных и не оставлявший выживших: истинная война миров, Индустриальная революция. Для жителей сел и деревень, порой мирно стоявших на своих местах со времен Древнего Рима, это было настоящее бедствие, мгновенно и навсегда разрушившее их привычный уклад.

В первой половине XVIII века сельская Англия оставалась, по сути, той же, что и в Средние века: тихой, неразвитой, незатронутой суетой торговли и коммерции. Но вдруг, словно гром с ясного неба, в эту тихую заводь ворвалась буря Индустриальной революции[279].

Историки XX века, имеющие возможность оценивать факты задним числом, показывают, что век машин был обусловлен сочетанием нескольких факторов, уже давно маячивших на горизонте, и что наступление его можно было предвидеть. Но те, кто оказался на этой войне рядовыми, едва ли имели возможность следить за современными им общественными и экономическими трендами – и уж точно не могли ни защищаться, ни бежать. В отличие от других войн, в этой жертвами боевых действий становились не только молодые здоровые мужчины, но и женщины, и дети: жалкое пушечное мясо, набор которого в индустриальную армию лег на нашу цивилизацию вечным пятном позора.

Сталь, уголь, пар – новые источники энергии, разработанные в Британии XVIII века, революционизировали не только производственные технологии. В поразительно короткие сроки их появление потрясло традиционную структуру жизни женщины, расколов на части то, что прежде казалось неделимым целым: мужа, дом и семью. В труде доиндустриальной домохозяйки все три элемента естественно сочетались друг с другом; она являлась центром собственного мира и, как таковая, обладала определенным значением.

Натуральное хозяйство делало женщин важными поставщиками продуктов для всей деревни. В руках женщин была ежедневная работа с молочными продуктами – доение коров, изготовление масла и сыра; женщины отвечали за выращивание льна и конопли, за помол зерна, за заботу о курах, поросятах, огородничество и садоводство[280].

Но произошел сдвиг от сельскохозяйственной к индустриальной экономике, от деревни к городу, от дома к фабрике – и женщины потеряли прежний статус, гибкость и возможность контролировать собственный труд. Вместо этого им было даровано право на изнурительный низкооплачиваемый труд, на двойное бремя работы – на фабрике и дома, на личную ответственность за детей, которые с этих пор почти перестали видеть отцов. Каждая из перемен, принесенных Индустриальной революцией, болезненно отразилась на женщинах; вместе они нанесли сокрушительный удар, который невозможно было предвидеть.

Даже на самом базовом уровне переход от домашнего производства к фабричному принес работницам множество бед. Одной из первых стала потеря статуса партнера. Теперь у жены не было возможности разделять труд с мужем. До индустриализации женщины часто работали бок о бок со своими мужчинами или в тесной гармонии с ними: вместе жали, собирали колосья, вязали снопы, молотили, пахали и сеяли. Центральный образ Средневековья, метафора взаимной зависимости гармоничной пары: муж пашет поле, а жена, идя за ним, бросает во вспаханную землю семена. Эта пастораль из глубокой древности, прожившая много тысячелетий, пала одной из первых жертв революции труда.

Еще одной жертвой стала самостоятельность женщин как отдельных «производственных единиц» своего домашнего хозяйства, а с ней и деньги, порой довольно значительные суммы, которые женщины могли зарабатывать и которыми могли распоряжаться. Доиндустриальная домохозяйка не видела или почти не видела разницы между домашним трудом и коммерцией: она варила пиво, пекла, пряла, собирала яйца, выращивала поросят – и все, что оставалось после обеспечения семейных потребностей, могла продавать. Чем тяжелее работала и чем успешнее был ее труд, тем больше она могла заработать. Разделение труда за стенами дома, во время сельскохозяйственных работ, было взаимным, не существовало концепции «мужчина добывает хлеб насущный и кормит жену и детей» – хлеб насущный добывали все, и жена трудилась вдвое больше мужа. Напротив, фабричная работница получала фиксированную заработную плату, часто ей платили даже меньше, чем детям –