Бубновый валет - Фридрих Незнанский

— Хотя бы скажите, в целях общего развития, — Грязнов старался сохранить бодрость голоса, но хрипел из-за того, что растянутая грудная клетка не позволяла как следует вдыхать и выдыхать воздух, — что это за штуковина, на которой я тут у вас физзарядкой занимаюсь?

Невидимый из темноты издал короткий смешок, будто вопрос доставил ему удовольствие.

— Это дыба, драгоценный наш. Дыба. На такой штуковине самые крепкие разбойники вплоть до прошлого века развязывали языки. Ты, наверное, думаешь, она от времени износилась? Ничего подобного. За ней тут заботливо следят, чистят, смазывают, тросы меняют. Ты, наверное, и сам чувствуешь, что дыба в полном порядке. Ну-ка, натяни!

— Дураки! — взревел Слава прежде, чем качок крутанул колесо, исполняя приказ. — Старик глухой, слепой и немой! Он никому ничего не скажет! Он картины от куска обоев не отличает!

Этим преждевременным криком Слава старался заглушить боль, но когда боль настала, оказалось, что заглушать ее криками — дохлый номер. Крики существовали сами по себе, боль, распяливавшая руки и ноги в разные стороны, — сама по себе. В какой-то момент Грязнов увидел как бы со стороны свое растянутое, не слишком красивое, полноватое, но такое родное тело, и от сознания, что вот этого Славу Грязнова пытают какие-то мерзавцы, ему стало настолько гадостно, что из-за одной гадливости он все бы выдал, если бы знал.

«Стоп, — перехватил свои мысли Слава. — Они от тебя только этого и ждут. Прекращай думать об Альнисе и Шермане. Думай о чем-нибудь постороннем».

Неожиданно он вспомнил анекдот в тему. Поймали враги русского разведчика и допрашивают: «Шифры? Явки? Планы командования?» Он ни на один вопрос не отвечает. Стали его пытать. Он все равно не раскалывается. Уж какие только страшные пытки к нему ни применяли, ничего не выдал. «Ну и стойкий же человек этот русский! — удивляются враги. — В чем секрет его стойкости?» Наладили секретное наблюдение за камерой, где его содержали. И видят на экране, что русский разведчик головой о стену бьется и твердит: «Говорили же тебе, дубина: учи шифры, учи явки…»

— Ишь ты, — полуиспуганно-полувосторженно прокомментировал качок, — он еще и смеется! Чего ты, придурок, смешного тут нашел?

— Этот смех, уважаемый Вячеслав Иванович, — прошелестел сзади голос того, кто не позволял себя увидеть, — признак того, что вы не до конца понимаете ситуацию. Вы ее поймете, когда у вас начнут выскакивать кости из суставов.

— Вы за это ответите, — пообещал Слава, понимая, как неубедительно звучат его слова.

— Ну уж нет. В этой старой крепости достаточно склепов, колодцев и прочих завлекательных местечек, где ваш труп сможет спокойно сгнить, не привлекая внимания каменец-подольской полиции. В лучшем случае старушка экскурсоводша пожалуется директору музея, что поблизости смердит какая-то издохшая падаль, может быть, кошка или собака. И ваше тело найдут. Но опознать вас, миленький, будет очень и очень трудно.

— Меня будут искать, — пригрозил Слава. — Если вы столько обо мне знаете, то уж, наверное, вам известно, что я здесь не один.

— Турецкий не в счет. Он у нас…

Что «он у них», невидимый мерзавец не договорил. В железную дверь постучали, и очень громкий, очень официальный голос произнес:

— Видчините, будь ласка.

— Атас! — заорал качок. Видно, у него это входило в условный рефлекс. — Сматываемся!

Он резко отпустил колесо, которое само собой, вследствие того, что веревки были натянуты, несколько раз прокрутилось назад. Славе от этого легче не стало: если до этого веревки хоть как-то его держали, то теперь он впечатался в каменный пол уже пострадавшей головой. А злоумышленники выбирались наверх, но не через дверь, в которую стучали представители местного правосудия, а через полуподвальное окно, которое, должно быть, нарочно оставили приоткрытым. Грязнов жалел, что, несмотря на все усилия повернуться, так и не разглядел второго, главного преступника. Был ли это тот самый Николай Анисимович, который наведывался к Васильевне в хату, или кто-то другой? Может, их тут целая шайка орудует?

— Слава! — донеслось из-за двери. — Ты здесь? Ты жив?

— Жив, Саня! Скажи полиции, пусть догонят преступников! Они вылезли с другой стороны!

Послышался топот по каменной лестнице. Слава отметил, что побежал один Турецкий. Несколько минут спустя шаги протопали в обратном направлении:

— Упустил я их, Слава.

— Как упустил? А полиция?

— Нет никакой полиции. Я один.

— Это ты, что ли, сказал: «Видчините, будь ласка»?

— Ну я, — сердито сказал Турецкий. — Само как-то вырвалось. Если пробуду в здешних краях еще месяцок, начну думать по-украински. Слава, осмотрись: они нигде не оставили ключей?

— Оставили. В двери торчат.

— Тогда открой!

— Сейчас, Саня, погоди. Я привязан. Сейчас, сейчас, развяжусь. Я постараюсь, Сань. Только бы эта зараза на меня не рухнула…

— Какая зараза?

— Дыба!

Если бы по мотивам событий этой ночи создал картину художник, он мог назвать ее: «Жанровая сценка с дыбой». Если бы за дело взялся писатель, он наименовал бы главу в своей книге: «Ночь в камере пыток и прочие мелкие неприятности». Но, увы, деятели искусств под рукой у Турецкого и Грязнова отсутствовали, и леденящие душу подробности украсили страницы полицейского протокола.

И то не все подробности попали туда. Друзья решили, что полицию задействовать все-таки стоит. Полиция лихо взялась за дело. Среди ночи подняли с постели сначала вахтера, который сладко дрых, несмотря на ответственный пост, потом директора музея, потом экскурсовода, специализирующегося на камере пыток, который спросонья орал одно: ничего не знает, ключи у него не пропадали. Уходя, он повесил их на общий щиток, а ключ сдал на вахте. Может быть, злоумышленники вытащили у него из кармана ключи, пока он вел экскурсию, сняли копии в ближайшем «Металлоремонте», а потом подложили обратно? «Все может быть», — помрачнели полицейские. Когда экскурсоводу сказали о пытках, он буквально полез на стену.

— Це неможливо! Це ж декорации, воны ж не працюють!

— Ни хрена себе хрена, — скептически отозвался Грязнов, предъявляя ободранные запястья, — хорошенькое «не работают».

Экскурсовод стоял на своем: натереть запястья веревки могли, но вывихнуть руки и ноги из суставов, как на подлинной дыбе, — это уж нипочем. Если бы нагрузка превзошла определенный порог, вся конструкция развалилась бы.

По правде сказать, она и развалилась, когда Слава освобождался от пут. Так что в итоге, сделал неутешительные выводы полицейский, пострадавшим скорее всего признают… музей. А дело будет проходить как взлом с актом вандализма. Вы, конечно, справочку о повреждениях в травмпункте возьмите, только, позвольте указать, зря связываетесь. Вы ведь туристы? Так уедете из Каменец-Подольского и забудете про этих хулиганов-пыточников. Вам что, очень захотелось допросов и прочей следственной лабуды? А хулиганов этих мы, в связи с иском директора музея, все равно изловим. Никуда они от нас не денутся.

— Саша, — спросил Грязнов, когда они на рассвете медленно брели в гостиницу из местного травмпункта, — а как ты сразу догадался искать меня в камере пыток?

— Разве я сразу догадался? Я бросился тебя искать минут через сорок. Всех расспрашивал. Одна девушка заметила, как двое волокли своего товарища, наверное пьяного, в направлении старой крепости. В полуподвале горел свет. Ну и вот… Проще простого.

— Да, — сварливо отозвался Слава, — пытать человека проще простого. А еще гордимся своей современностью!

Пользуясь Русланиным гостеприимством, назавтра в палату Альниса Турецкий входил один: Слава остался лечить раны и сотрудничать с украинской полицией. Альнис вроде бы спал, но, услышав шаги, уставился на вошедшего глазами, в которых зажглись ликующие огни: вчерашние игры продолжаются! Только он ошибся. Сегодня Турецкий был суров и не испытывал ни малейшего желания миндальничать с теми, кто пытал людей, в прошлом или в настоящем.

— Вальдемар Янович, будете говорить?

Альнис подмигнул. Или это было непроизвольное сокращение верхнего века? Как его пронять? Не причинять же ему боль? Кем бы ни был раньше этот старик, так поступают одни негодяи. Отобрать судно? Он только обрадуется возможности сделать пакость тем, кто вынужден за ним ухаживать. На самом деле Альнис не относился к тем, кто сегодня ночью вздернул на дыбу его лучшего друга. И тем не менее в каком-то смысле и те типы, и он — одна команда, одного поля ягода.

Турецкий не относился к тем, кто пытал людей. Но в его распоряжении было очень мало времени. Поэтому, не тратя слов на уговоры, он засунул руку под подушку и нащупал четырехугольный предмет. Альнис выгнулся, извился угрем: Руслана права, не так уж он был и парализован. Но отобрать заветную коробочку не успел: она оказалась в руках Турецкого.