Бубновый валет - Фридрих Незнанский

Пока Олег Земский отчищал и реставрировал картину, все шло нормально: он относился к ней как к очередному заданию. Сколько их числилось в его послужном раменском списке! Приходилось снимать копии с картин мастеров, более знаменитых, чем Бруно Шерман. Но когда картина оказалась возвращена к первоначальному состоянию и водружена на мольберт посреди комнаты Олега (так он обычно поступал прежде, чем приступить к копированию, вживаясь в стиль), он ощутил, что она оказывает на него необычное воздействие. Скорбящий ангел и обреченные аду девушки… Сплав жизни и смерти, сотворение красоты на пороге гибели… Олег Земский мог не смотреть на картину: все равно ангел смотрел на него. Заглядывал в самые потаенные глубины души, как и положено ангелам.

Внезапно Олега потянуло к работе, но не к фальсификации картины Шермана, которая, он знал, уйдет этак за сотню тысяч долларов в одну из частных коллекций Азии или Европы, а к совсем другой работе, о которой он, казалось, вовсе забыл. Увеличивая хаос в своей и без того неприбранной комнате, он вытащил из-за железного сейфа, служившего тумбочкой, увесистую папку, из которой выпадали листы. Подрагивающими пальцами развязал матерчатые, распустившиеся на концах тесемки и стал раскладывать листы на полу. Остановился, только когда не осталось пространства сделать и шаг. Вот оно, его прошлое: то, что он имел право подписать своим именем. Городской пейзаж: ночные дома, искривленные освещением, фонари, превращающиеся в звезды, и звезды, спускающиеся с неба, чтобы стать крупными, как фонари. Девушка с тонкими руками, в смелом повороте повязанной банданой головы, складки холщовой сумки, небрежно перекинутой через плечо, складываются в слово «Yes». Старик-бомж валяется в зеленой, как предсмертная рвота, луже, а мимо бегут по своим делам клерки с мобильными телефонами, домохозяйки с сумками, бандиты, обвешанные золотыми цепями, и никто не остановится, чтобы помочь… Все это он нарисовал в первый месяц пребывания в Раменках-2, отдыхая от подделок. Постепенно подделки заняли все время, а когда выдавалась свободная минута, Олег предпочитал заполнить ее валянием на кровати, алкоголем или игрой в подкидного дурака с братом Анисимом. Говорили только о том, что кончились кисти или краски, и о том, как бы не нарушить срок сдачи картины. Как будто все другие проблемы оказались разрешены…

Бруно Шерман на краю смерти не отказался от творчества. А что заставило расстаться с собственным творчеством его, Олега Земского? Грозила ли им с братом голодная смерть? Честно признаться, нет. Они были неплохо обеспечены, пользовались успехом у критиков, их картины, хотя и нечасто, покупали зарубежные галереи. Чего им захотелось? Постоянного заработка, столь редкого в рискованной жизни художника: сегодня ты пользуешься успехом, а завтра забыт; сегодня ты пишешь вещи общедоступные, а завтра такие, что публика оценит, возможно, лет через сорок. Почему бы не подкопить деньжат, чтобы не бояться превратностей судьбы? Олег и Анисим Земские успокаивали себя тем, что копирование картин великих мастеров, изучение секретов их мастерства — непременная часть ученичества истинного художника.

Они тогда не предвидели: «ученичество» изменит их настолько, что называть себя истинными художниками станет совестно.

На работу Денис явился рано. И тут же его огорошили:

— У нас еще одна смерть.

— А что такое?

— И Толик Рузавин пропал…

— Нет, а кто умер-то?

— Будников покончил с собой.

— Как?

— Принял большую дозу снотворных таблеток.

— Значит, все-таки был виновен? Едем на происшествие. Где он жил?

— Мархлевского, пять. Рядом с «Тургеневской».

— Ого, в престижных районах живут бедные искусствоведы!

— Больше не живут, — Агеев проявил исторический пессимизм. — Зуб даю, это был последний.

В квартире на улице Мархлевского толклось великое множество народа, причем преобладали судмедэксперты. Они фотографировали положение тела, снимали отпечатки со стакана, красовавшегося на столе покойного, совершали множество профессиональных действий. Оперативники МУРа приняли ребят из «Глории» как своих: не впервой им было пересекаться по долгу службы.

— Почему решили, что самоубийство? — спросил Денис. — Предсмертная записка?

— Нет, скорее предсмертная фотография.

— Фотография?

В соседней комнате рыдала худенькая старушка, до жути похожая на Николая Будникова: будто Николай завил себе седые кудряшки и гримом навел на лицо морщины. Она то хваталась за сердце, то бросалась туда, где на низком коричневом, покрытом салфеткой столике красовался банальный моментальный снимок: парень с девушкой на пляже. На снимке Николай был без очков, что делало его моложе и мужественнее. А может быть, он раньше всегда был таким?

— Это я его убила! — твердила мать. — Это я его развела с Викой. Постоянно твердила: «Сыночек, она тебе не пара», вот и дотвердилась. Пусть она была корыстная, пусть характер у нее был тяжелый, но ведь ему было с ней жить, а не мне, старой перечнице. Я-то думала, он давно ее забыл, прошло уже четыре года. Мечтала, что отойдет, найдет себе хорошую девушку, интеллигентную, скромную, без претензий. А он, оказывается, сыночек мой, нарочно выпроводил меня на дачу. «Поезжай, — говорит, — мама, погода хорошая». А у меня сердце чуяло беду, всю ночь не спала, в пять часов утра собралась и приехала на первой электричке. Видите, опоздала… Он тут без меня поставил перед собой фотографию, где он вдвоем с Викой, и выпил из флакончика все снотворное. Видно, уж очень крепко ее любил…

Покойный лежал на кровати, но не так, как если бы собирался заснуть: лежал не в постели, а на постели. Так заигравшиеся дети засыпают где попало. Тапочки не снял, а покрывало натянул на ноги. Лицо застывшее, но неспокойное, будто и в смерти ему продолжал сниться тревожный сон. Девушка-эксперт поспешно снимала пальцевые отпечатки со всех возможных предметов.

— Где очки? — задал неуместный, казалось бы, вопрос Денис. — Покойный был близорук.

Возле кровати очков не обнаружилось. Очечник был пуст. Когда эксперт обошел всю квартиру, очки нашлись на кухонном столе.

— Нелогично, — объявил Грязнов. — Он тут, а очки на кухне.

— А может, самоубийца перед смертью не стал ничего разглядывать, — заспорил с ним новый следователь из Мосгорпрокуратуры, недовольный появлением сотрудников агентства «Глория». — Решился, и все тут. Все, что нужно было в этом мире, он увидал.

— А рюмки вслепую мыл? Госпожа Будникова, — обратился Денис к прекратившей плакать, похоже, чтобы собраться с силами для новых рыданий, старухе, — вы рюмки давно мыли?

— Не… не припомню… давно… а что… такое горе, а тут рюмки…

— Подозрительно чистенькие они, а соседние чашки заросли пылью. Лично я бы снял отсюда пальчики особенно тщательно.

— По-вашему, сэр Грязнов, таблетками его кто-то чужой напоил?

— Вскрытие покажет.

Несколько мучительных секунд понадобились Грязнову, чтобы убедиться, что неподвижно замерший в неудобной позе палач восковой, а угли в жаровне электрические. Судя, по всему, это была часть музейной экспозиции старой крепости, должно быть, той самой камеры пыток, которую он отказался посетить. Но легче ему от этого не стало, потому что возникший перед ним человек явно не принадлежал к музейному персоналу. Знакомый незнакомец обладал всеми приметами качка, посетившего дом Васильевны.

— Очнулся, — доложил кому-то невидимому в темноте качок. И обратился уже к Грязнову: — Ну что, дядя, говорить будешь?

Грязнов пробурчал что-то невразумительное.

— Будешь, будешь, — пообещал качок. — У меня заговоришь как миленький. Где картина?

— Какая картина?

— Ты, дядя, кретин или нарочно меня злишь? Мы в курсе, что вы ищете. Так где картина?

Качок повернул располагавшееся рядом с деревянной конструкцией скрипучее колесо, и Слава почувствовал, что веревки натянулись.

— Так картину, — недоуменно забормотал Слава, — вы же сами укра… купили… Она же должна быть у вас! Что, теперь у вас ее другой жулик свистнул?

Еще один поворот колеса. Стянутые запястья обожгло болью.

— Не канифоль мне мозги! Где картины, принадлежавшие Альнису? Что вам Альнис сказал?

— Ничего он нам не сказал.

— Врешь! Слишком долго вы с ним возились.

«Значит, есть еще какие-то принадлежащие Альнису картины Шермана», — сделал вывод Слава и подумал, что эти сведения ему уже вряд ли пригодятся, а передать их Турецкому он не сможет. Трезво подумал, безо всяких соплей. Тело затекло от неудобного положения, только запястья все еще ныли, поджидая новой порции измывательств. Работники милиции часто умирают не своей смертью, однако умереть не от пули, не от бандитского ножа, а в театральной обстановке, на диковинном пыточном снаряде было бы слишком глупо. Слава был человек простой и внешних эффектов не терпел. В такую свою смерть ему слабо верилось.