Крепостной Пушкина 2 - Ираклий Берг

— И то и другое. Есть и третье — все равно придётся обнародовать. Так что же, вы готовы слушать?

— Вполне.

— Тогда начнём все же со Смуты, сколь неприятно бы мне это не было.

Безобразов откинулся на стуле, располагаясь удобнее. Фигуры за дверью замерли, стараясь целиком превратиться в слух.

— Даже не сразу со Смуты, а несколько ранее. С 1590 года от Рождества Христова по новому летоисчислению…

Глава 19

Немного о польском вопросе

Безобразов невольно преуменьшал своё понимание раскладов в настроениях высшей знати империи. Виной тому была привычка к иерархичному строению общества, осознание, что место его рода невысоко. И его личное место тоже. Он помнил, что не входил в условную «тысячу» главных сановников, но забывал, что входил в касту военных офицеров, которые так или иначе нередко находились рядом с событиями. Масштаб войн с Францией стянул таких как он в если не единое целое, то особое состояние того, что в будущем пытались подчеркнуть словами «менталитет» и «субкультура», когда некая общность видна, но как описать её не утонув в примечаниях и исключениях — непонятно. Все военные — одно, но есть пехота и кавалерия, есть гарнизоны, есть гвардия, а в гвардии есть… мирное время делит людей, военное — объединяет. Улан смотрел на кирассира не без чувства превосходства, но теперь где-то звенело в голове, что они, кирассиры, не идут ни в какое сравнение с ними, с уланами, но полки столько раз вместе бились, что можно и простить неуклюжесть.

Мятеж декабристов стал для него той загадкой, раскрыть которую превратилось в навязчивую идею. Поначалу всё было просто, да и самой загадкой не являлось. Переворот — эка невидаль! Совсем ещё ребёнком он слышал обрывки разговоров взрослых об «апоплексическом ударе» императора Павла Петровича, немногое понял, однако запомнил.

— И ведь радость какая была! Словно войну выиграли. Все вино в Петербурге выпили, «виват» кричали. Мундиры посрывали, старые достали, потёмкинские. Мерзавцы. — негромко говорил один взрослый в мундире капитана пехотного полка.

— Да-с, дела. — ответствовал ему другой, раскуривая трубку в турецком халате. — С мундирами оно конечно, перемудрил государь, но чтобы так…

— Измена-с, вот как. Вам могу как на духу сказать. В старину бы их всех на кол. Женщин в монастырь, а добро в казну.

— То в старину… а ныне что в наших силах? Тем более, что новый государь законный, как ни крути. Даром, что знал про всё, как вы молвите.

Пехотный капитан раздраженно сплюнул, и намеревался сказать что-то резкое, но, вдруг увидев мальчика, смолчал.

Повзрослев, Пётр порой вспоминал эту и подобные ей сцены. Повоевав, он было решил, что понял суть дела. Государь пал жертвой иностранного слова «политика», думалось ему, захотел дружить с французом когда никто того не желал. Нужда, охватившая большинство знакомых семей после Тильзитского мира, казалось подтверждала догадку. Мало того, что Бонапарт нанёс русской армии ряд поражений на поле брани, мало того, что погибло немало людей, так и после мира жизнь очень быстро ухудшилась.

Разорялись должники (во всяком случае, быстрее чем они сами ожидали), разорялись кредиторы, вдруг обнаружившие, что им должны сумму втрое меньшую, чем занимали. Живущим с земли прмещикам было попроще, но оброчные имения никак не могли приносить столько же, сколько ранее. Разорялись купцы, древние по их меркам фамилии обращались в ничто. Масса чиновничества оказалась в состоянии близком к крайности, когда шутки об одной паре сапог на двоих-троих служащих канцелярий перестали быть шутками. Как водится в подобных случаях, взоры пострадавших обратились на главных кормильцев, на крестьян, но и тем нечем было похвастать кроме поротых спин. Падение доходов именно денежных сплелось с резким ростом требований владельцев, желающих получать столько же в пересчёте на серебро, что скручивало порой самых стойких. Деревня беднела, и, не понимая причин свалившегося несчастья, глухо роптала на бар.

Быть бы восстанию, да грянул гром 1812 года. Накопленная злость выплеснулась на француза, уничтожая войско европейцев. Безобразов записался добровольцем, несмотря на слезы матери. Вряд ли какая сила могла удержать его в те дни. Оглядываясь в прошлое, Пётр недоумевал как многое тогда он слышал и не понимал. Общий подъём охвативший армию, чувство странной свободы, даруемой от ощущения силы и значимости собственных действий, послужили благодатной почвой для прорастания свежих (как казалось) идей. Победитель уязвим к воздуху победы. Сейчас он точно знал, что не случись злосчастного ранения, не поломай оно ему службу, то быть ему среди участников выступления на Сенатской площади. А как же иначе, рассуждал Пётр Романович, много новых друзей, общность жизни, убежденность в силах, новые идеи, ожидаемый перевод в гвардию. Никак не избежать. Со стороны виднее, и время от времени он, мысленно усмехаясь, благодарил судьбу, уберегшую от лукавого.

О событиях в Петербурге в провинции узнали сильно после их окончания. Сперва, как водится, появились слухи, противоречащие друг другу, затем их становилось всё больше, они закружились и устроили хоровод, разобраться в котором не имел бы возможности и гениальный ум. Гением себя Безобразов не считал. Он ждал более-менее правдивых известий. Всё лично ему известное заключалось в факте двух присяг братьям Романовым, которые он принёс.

Была у Петра Романовича маленькая слабость, в которой люди схожего толка смолчат и под пыткой (но могут открыться без уговоров маленьким внукам) — в детстве он мечтал стать моряком. Воображение рисовало мальчику сцены бурь, штормов, сквозь которые идёт корабль, бои с вражескими эскадрами, пиратами и непременно сундуки с сокровищами.

— Море — самое скучное, что только можно выдумать, — ошарашили его слова одного из дальних родственников, бывалого путешественника, — люди не знают чем заняться. Теснота, вонь, все качается. На берег сойдешь, так и он качается! Пища отвратна уже через неделю от берега, черви, вода воняет. Хлеба нормального и то нет. Одно спасение — вино, да много ли его возьмёшь? Скука, в карты играть лишь с разрешения капитана! А сам капитан — царь и бог, ещё судья и прокурор. Повидал я этой публики преизрядно. На земле увалень увальнем, что наш Ванька, а в море сам Иоанн Грозный, прости Господи моё святотатство. По плечу не хлопнуть, образину этакую. Китайский император! А матросня? Скоты хуже дворовых. Нет, море паршивое дело.

Всё-таки Пётр не перестал мечтать, пусть злые речи не прошли даром и проситься в гардемарины он передумал. Мечта о море манила не так уже ярко и постепенно переродилось в своеобразное отношение к жизни вообще. Он перенёс море в жизнь, если можно так выразиться. За внешним