Крепостной Пушкина 2 - Ираклий Берг

дружелюбием скрывалась прохладная отстраненность индивидуалиста-наблюдателя, за склонностью к логике проглядывалось недоверие ко всему, что не изученно достаточно, за некоторым фатализмом — осознание громадности мироздания, за терпеливостью и нелюбовью к жалобам — подсознательная готовность к внезапным переменам окружающих условий, за смелостью — желание бороться за жизнь.

Так же оценивал он и людей, приходя порою к выводам простым, но казавшимся ему верными, слегка удивляясь, что нередко оставался единственным их сторонником.

Каких только рассказов не наслушался Пётр о событиях на Сенатской площади. И очень громких и очень тихих. Ни один из них не устроил его вполне. Он подметил один факт, показавшийся ему своеобразным примером отличия столицы от провинции. Если «люди столичные» говорили о манифестах, воле покойного императора, неразберихе и путанице с его завещанием, о странном (но последовательном!) поведении мужа Конституции, об обманутых солдатах и надеждах, о жестокости и мягкости нового государя, о происках масонов и тех кто во всем подозревал масонов, о чудовищности планов заговорщиков, о желании их истребить царскую семью и сделать в России как в Европе, об их страданиях на каторге, где даже пикники устраивались не чаще одного раза в неделю, о том как обрывались верёвки казненных, и много о чём ещё, что только и знает человек из самой гущи событий, то люди провинциальные сходились больше в одном — как хорошо, что полька не станет государыней.

Правду сказать, не заметить это было сложно, поскольку «полька не станет государыней и, значит, государя не возьмут поляки в оборот» звучало практически всегда, приводя модных гостей в искреннее недоумение. Нет, хорошо, конечно, но разве это главное? Вот если бы планы безумцев осуществились, то Россия стала бы совсем другой страной! Стала бы как Франция, ведь крестьяне получили бы землю, стала бы как Англия, ведь крестьяне не получили бы землю, а брали её в аренду, стала бы как Германия, где торжествует закон, и ещё как южные штаты одной далёкой страны с конституцией, где живут прямо как у нас, только у нас бы не было рабов. Чёрного цвета кожи, во всяком случае.

— Отвёл, Господь, — согласно кивали на это далёкие от столичного лоска помещики, — а то поляки бы нам на голову сели.

Безобразову порою становилось смешно.

«Забавно, как люди далёкие, видящие и слышащие обрывки, глядят на дело здраво и трезво! — думал Пётр Романович. — Тогда как мнящие будто варятся в самом котле событий довольствуются объедками».

Да, Безобразов не стал исключением и радовался отсутствию польской жены Константина на троне. Или рядом с троном, что почти одно и то же. Ах, брак неравный? Ах, её дети не имели бы права на престол? Какая досада. Но что с того, если сейчас полька имела бы огромное влияние?

«Поляков много, они злы, кичливы и ненавидят нас, — размышлял он, не замечая, что по сути лишь повторяет опасения провинциальных стариков, — ещё живы многие помнящие независимость Польши. Которую они потеряли из-за собственной глупости и непримиримости. Признаться в том поляку невозможно. Он ведь пан, он всегда прав. Виновны только русские да немцы. Главное — их много, очень много. Не меньше нашего дворянства, а то и поболее. Нет, спасибо, не нужно нам такого счастья. Они Россию в Польшу превратят. Кому как, а мне и грузин достаточно. Раздала матушка Екатерина им деревень, насмотрелись. О Лыскове и князе Грузинском легенды ещё сто лет гулять будут. Шальной народец, что и думать».

Действительно, задача встраивания панской шляхты в империю была очень и очень сложна, но император Александр не смутился.

Верный привычке уступать всем и всегда, он уступил полякам сразу и от души. Ещё на Венском конгрессе он проявил редкое сочувствие к польским беда и поддержал желание шляхтичей видеть свое государство в пределах Речи Посполитой до её разделов. Александр был совершенно не против, он тоже пожелал видеть Речь Посполитую единой как и прежде, а заодно независимой и в составе Российской империи. Союзники, пруссаки и австрийцы, отторопели.

Как же так, вопрошали они, ведь честно поделили на троих! Александр виновато щурился (он был близорук) и жаловался на поляков. Он то что? Он ничего, но поляки вот… просят уступить. Да и нельзя сказать, что их требования вовсе беспочвены, а мы ведь здесь собрались для устройства европейской справедливости, не правда ли? Наворотил Бонапарт дел, а нам разбираться. Тяжкая доля.

Пруссаки перевели дух и попросили уступить им тоже, пускай не все, но частично. Безвольный Александр пошёл на это не без тяжкого вздоха. Австрийцы, в свою очередь, бросились к англичанам и вчерашним врагам — французам. Нужно было спешить, пока русский император не вздумал уступить кому-нибудь ещё и Венгрию или Италию.

Запахло новой войной, но тут Бонопарт удрал с Эльбы, что резко изменило поведение Александра. Он был готов уступать всем кроме Наполеона и своей жены. Незначительные разногласия среди союзников оказались забыты, а возмутитель спокойствия вскоре усмирён.

Вернувшись к польскому вопросу, Александр рассудил так. Краков придётся уступить австрийцам, объяснил он полякам, а Познань — Пруссии. Но в остальном всё замечательно. Великое Герцегство Варшавское по факту становится Царством Польским. В царстве этом существует Конституция и Монарх. Монарх — из семьи Романовых, и пусть вас не смущает, ясновельможные паны, сложные отношения данной фамилии ко всякого рода конституциям, у вас она будет. Монарх назначает наместника, поляка. Если не поляка, то представителя семьи Романовых (а кого ещё?). Всё должности занимают поляки, войско будет состоять из поляков и платить в нем будут в разы больше, чем в русском войске! Что до территорий ранее входивших в Речь Посполитую, а ныне являющихся западными губерниями империи Российской, то они непременно вернутся к Польше. Но потом. Не сейчас. Русские не хотят отчего-то, приходится им уступать.

Было возмущение. Как же так? Полякам, врагам, воевавшим за Антихриста (это который Бонопарт), варварски ведущих себя в России, убивающих пленных, и такие милости?! Государь!!?

Один из весьма заслуженных и любимых всем войском генералов даже осмелился почтительнейше намекнуть императору на некое недоумение сквозившее в офицерской среде, но государь только улыбнулся военному.

— Разве вам неведомо, что численность польской шляхты велика и практически равна всему прочему дворянству государства нашего? — мягко ответил он так, как отвечает человек взрослый на детскую наивность. — Неужели вы желаете смешать эти два народа подобным образом? Нет уж, пускай сидят в своей Польше. Раздави их, разори, и вся эта братия разбредется по Руси. Вы этого желаете, генерал?

И до генерала дошло. Но, как человек честный, он довёл до императора и опасения непременного бунта ляхов, ибо народ сей доброты, по его мнению, не понимает.